Том 5

От внезапного приступа острой боли у него перехватило дыхание. Когда боль прошла, он махнул Кристиан рукой, чтобы она оставила его одного. Кристиан пошла в другую комнату, где лежало ее письмо, и прежде чем раздался гонг, звавший ее обедать, приписала:

«Я как лист на ветру; только я протягиваю к чему-нибудь руку, как ее схватывают, скручивают и отбрасывают. Вы нужны мне… нужны сейчас же, если бы мы были вместе, мне кажется, я знала бы, как быть…»

XXII

Ливень неистовствовал все пуще. Ночь была очень темная. Николас Трефри погрузился в беспокойный сон. Ночник у его кровати бросал на противоположную стену пятно света, изрезанное по краям тенью абажура. Кристиан склонилась над больным. В этот момент сердце ее принадлежало ему, такому жалкому, такому беспомощному. Боясь разбудить его, она тихонько вышла в гостиную. За дверью, прижавшись лицом к стеклу, стоял человек. Сердце ее глухо забилось, она подошла и отперла дверь. Это был Гарц. С него капала дождевая вода. Он сбросил плащ и шляпу.

— Вы! — сказала она, трогая его за рукав. — Вы! Вы! Он насквозь промок, лицо у него было осунувшееся, усталое, темная поросль бороды покрыла подбородок и щеки.

— Где ваш дядя? — спросил он. — Я хочу его видеть. Она приложила палец к его губам, а он схватил ее руку и покрыл поцелуями.

— Он спит… болен… говорите потише!

— Я пришел к нему первому, — пробормотал он.

Кристиан зажгла лампу, и он молча пожирал ее глазами.

— Больше так жить невозможно; я пришел, чтобы сказать это вашему дяде. Он настоящий человек. До того, другого, мне нет никакого дела. Я вернулся пешком через горы, Кристиан, я больше не могу…

Она протянула ему свое письмо. Вытирая со лба капли дождя, он поднес его к свету. Прочитав письмо, он вернул его и прошептал:

— Ты должна быть со мной!

Губы ее шевелились, но она ничего не сказала.

— В таком состоянии я не могу работать; я ничего не могу делать. Но я не могу… не хочу рисковать своим творчеством ради этого; если так пойдет и дальше, то пусть лучше все кончится. Чего мы ждем? Рано или поздно мы придем к этому. Мне очень жаль, что он болен. Но это ничего не меняет. Ожидание связывает меня по рукам и ногам… я начинаю бояться! Страх губит человека! Он погубит вас! Он губит творческую энергию, а я должен работать, я не могу понапрасну терять время… я не буду его терять! Я скорее откажусь от вас! Он положил руки на плечи Кристиан. — Я люблю вас! Я хочу, чтобы вы были моей. Поглядите мне в глаза и поймите, что ждать больше нельзя!

Он стискивал своими сильными руками ее плечи, а она стояла неподвижно. Лицо ее было смертельно бледным. И вдруг он стал целовать это бледное, застывшее лицо, целовать глаза и губы, целовать подбородок, щеки, лоб, но оно оставалось бледным, как белый цветок… как белый цветок, чей стебелек согнули пальцы.

В стену постучали, послышался тихий голос мистера Трефри. Кристиан отстранилась от Гарца.

— До завтра, — прошептал он и, подобрав шляпу и плащ, ушел в дождь.

XXIII

Только под утро Кристиан забылась тревожным сном. Во сне ее звал чей-то голос, ее сковал невыразимый ужас, какой бывает только во сне.

Когда она проснулась, в окна уже вливались потоки света. Было воскресенье, и звонили соборные колокола. Ее первая мысль была о Гарце. Один шаг, один смелый шаг! Почему она не сказала дяде? Если бы только он опросил ее! Но почему… почему она должна говорить ем>у? Когда все кончится и она уедет, он поймет, что все к лучшему.

Взгляд ее упал на пустую кровать Греты. Она вскочила и, наклонившись, поцеловала подушку. «Сначала она будет переживать, но ведь она еще совсем девочка! Кроме дяди Ника, я никому не нужна по-настоящему!» Она долго стояла у окна без движения. Одевшись, она позвала горничную:

— Принесите мне молока, Барби; я хочу пойти в церковь.

— Ach, gnadiges Fraulein, вы не будете завтрак иметь?

— Нет, спасибо, Барби.

— Liebes Fraulein, какое красивое утро после дождя стало! Как прохладно! Для цвета лица полезно, теперь ваши щечки расцветут опять!

И Барби погладила собственные румяные щеки.

Доминик, гревшийся на солнце, с салфеткой, перекинутой через руку, поклонился Кристиан и приветливо улыбнулся.

— Сегодня утром ему лучше, мадмуазель. Мы выправ… мы поправляемся. От хорошей новости и у вас на душе будет спокойней.