Том 5

Кто же такой писатель в современном мире? Бесстрастный протоколист? Фантазер? Изощренный остроумец? Или это создатель «порнопроекций на плоскости», вызывающих восторги слабоумия, которые являют великолепные образцы раскрепощенной пошлости? Да может ли писатель сказать что-либо вообще человеку индустриальной эры? И что должна делать литература в век жестокосердия: учить людей кусаться или протягивать руку помощи друг другу? Способна ли она, литература, взять на себя ответственность за судьбу человека и человеческой нравственности или мы, вспомнив томасманновский «фаустизм», решимся сказать, что, приобретя сытое благополучие, удобства комфорта, человек отдает взамен энергию своего духа и хочет видеть реальность в рамке развлекающих символов и наркотических снов?

Неужели развитие цивилизации все подчиняет товарной выгоде, деньгам, и неужели боги мертвы, вера исчезла, все идеалы — покойники, человеколюбие — абсурд? Пожалуй, никто из западных художников не сомневается, что урбанистическое общество с его техникой и вещами, культом секса, насилия, древнеримской вседозволенностью потребляет не только предметный комфорт, но и людей, их души. Исчезает главное, поэтому жизнь малоутешительная картина, ибо она безрадостный конвейер, а люди — лишь заменяемые детали скучнейшего механизма, смазанные маслами равнодушия и всеобщего эгоизма. Неужели литература станет отрицать, что жизнь не бессмысленна, если безмерное человеческое мужество лежит в одной брачной постели с конформистской подлостью?

Не в 50-х ли годах начали разрушаться старые ценности, устои этики, не тогда ли стали появляться зловещие признаки усталого равнодушия и сердитого несогласия, в 60-е годы уже перераставшие в злой нигилизм, в выплески жестокости, эпидемию убийств, в свою очередь рождавших в 70-х годах союз сюрреалистических ужасов и кошмарных фантазий.

Кто виноват? Технологическая цивилизация?

Может быть, поэтому движение литературы и шло от критики действительности, изображения трагедии личности до исследования глубин отчуждения, от черного юмора и порнографии до немыслимо бесстыдной славы литературных жрецов пороков.

А что же реализм? «Новые критики» и «новые гении» устраивали ему похороны по первому разряду, говорить о реализме было совсем уж неприлично, его осмеивали, — этот реалистический роман, этот эстетический анахронизм был наказан, жил в ссылке. Какой в наше время реализм и какой человек? Это что — старомодный поцелуй с первоосновами бытия? Возвращение в «примитивную» сферу психологизма, живого характера, образного мышления? Не освобождение ли бессознательного создает новую психологическую модель личности? Разве не известно, что сюрреализм подтверждает иллюзорность людского существования: человек живет действительной жизнью лишь во сне, а его сны — это бодрствование?

Западные художники утверждают с горечью или же с бесстрастностью, что парадный портрет буржуазного мира чрезвычайно полинял. Нам же не без оснований кажется, что он подмочен мировыми дождями, его черты потускнели, покрылись пушком плесени и пятнами затеков, подозрительно похожими на багровые следы крови.

Где же идеи человеколюбия, свободы, правды?

Где вера в возрождение «планетарного человека», гомо героикуса? Неужели реальность «цивилизации сверхпотребления» подсказывает литературе жалких, нивелированных ею людей с нивелированным миропониманием в современном сверхгосударстве, где отчаяние живет в обнимку с позитивистским скептицизмом? Может ли быть распят Иисус Христос за все грехи земные сейчас, когда люди уже сами распяли себя на древе бездумности, самонадеянности и буйствующей плоти?

Это что — постмодернизм? Или реализм? В чем же тогда смысл идеи человека? Где же хранители спасительной от разврата духа мудрости, защитники и поборники «вечных идеалов»? И есть ли они в этом мире?

Они есть. В современном искусстве заряд нравственного «насилия» и «истязания» (да, нравственного истязания, по Толстому и Достоевскому) является массовидным средством воздействия, которое ведет к очищению человека. При всем бездонном жизнелюбии только трагическое мироощущение художника может потрясти и обновить душу, эта остановленная им секунда жизни между прошлым и будущим; между минувшим и наступающим, еще не потерявшим надежду на спасение.

И прекрасное и безобразное одинаково заразительны. Литература — это монолог о человеке, а не об «одинокой толпе», о человеческой душе, которая постоянно стремится к общению. Правда — всегда живая материя. Ложь всегда мертва, как бы ни была она энергична, действенна.

Сила и призвание художника — в служении людям. Но для этого надобно сойти с борта гибельного неверия на континент человечности и найти в огромном мире себя, как Он и Она случайно или закономерно находят друг друга. След человека, «космического зверя», теряется не в тумане галактик, а в исходном добром разуме, в любви к женщине, а значит — к детям, к красоте сущего, к матери-природе.