Том 5

— Что смеюсь? Случай вспомнил, — говорит он. — У нас в ауле кулаков выясняли. Выясняли, выясняли — нет у нас кулаков ни одного. Поехали они в другой аул. Там выясняли — тоже нет. А на базарной площади и у нас и у соседей будки стоят запертые. «Кулаков нет, а будки чьи, ваши?» — «Нет, говорим, это, конечно, кулацкие будки, только кулаки не наши, они к нам по понедельникам приезжают только…» Так и не нашли кулаков в тот раз. А я сейчас вспомнил, где кулаки. В чайханах! У нас базар в понедельник, у соседей — во вторник, дальше, через два часа ходу, — в среду, там еще у кого-то — в четверг. Понял? Везде кулаки, а чьи они — неизвестно. А они в чайханах живут, — сказал он смеясь.

— Или в каиках переезжают, если возможно, — заметил я.

— Да, да, — захохотал он, сообразив. — Только они каждый раз на базар вылезают, а мы ни разу не вылезали до самого города, — поправил он резонно и просто махнул рукой, где была, по его предположению, наша конечная пристань.

И когда, блестяще-голубой, встает впереди над рекою чарджуйский железнодорожный мост — стальной рисунок в полтора километра длиною — и слева от него открываются низкие береговые пакгаузы и начало города, вдруг чувствуешь, как нестерпимая бредовая усталость одолевает тело, но… нужно сейчас же написать о папахах, кому-то сказать о камышовых кормах, дать телеграмму… и хочется крикнуть первому встречному: «Какое число сегодня, скажите?» — и, выслушав, осторожно еще переспросить имя месяца.

Охота на фламинго

Там, где юго-запад Туркменистана упирается в астрабадские провинции Персии, в устье Атрека, вырывшего себе залив в мокрых и парных берегах, лежит поселок Гасан-Кули — джунгли и субтропики Туркменистана.

Бросаясь с высоких гор в море, Атрек разрывает под собой землю и, пятясь от Каспия, трусливо зарывается в ложбину берега и так граничит с морем полупресной мелководной лужей, утыканной заграждением камышей. Пароходы останавливаются перед Гасан-Кули в девяти километрах от берега, и пассажиры пересаживаются в большие лодки, из них в малые, из малых на арбы с высокими колесами и долго едут по морю на экипаже, пока сразу не въезжают в селение с ленивым равнодушием буржуа, возвращающихся домой с пригородных дач.

Море перед Гасан-Кули служит прохладной площадью, и только по нему можно удобно проехать на экипаже, не боясь пыли, удушья тесных улиц и попрошайничества мальчишек. Это гигантский парк воздуха, воды и неба, в котором пароход, и каик, и арба лишь отдельные виды шуточного, затейного транспорта, вроде катанья на верблюде в зоопарке или с русских гор на Ленинских холмах под Москвой.

Парк-море у Гасан-Кули богат оттенками воды и населен шумными птицами. Это зимний птичий курорт всего СССР. Они живут в камышах залива землячествами, бесцельно полощутся в воздухе, поглядывают за морем, поздно укладываются спать и прорабатывают погоду своих родин по остаткам северных ветров, растворяющихся последними каплями в погоде южного Каспия. Розовые фламинго ростом в десятилетних ребят шарят в воде, как тряпичники на свалке, клювами, изогнутыми в крюк. «Пуля не догоняет фламинго, — утверждают гасан-кулинцы, — мы догоняем птицу конем».

Привычкам птиц на зимнем отдыхе присуща капризность и некоторая распущенность. Они относятся к людям Гасан-Кули, как купальщицы к любителям подглядеть в щель раздевальни, — чуть-чуть презрительно и с напряженным искусственным равнодушием, за которым скрывается вызов, поза или смятение.

Фламинго забираются в воду по самый живот. В таком положении они не могут даже взлетать, потому что размаху крыльев мешает вода.

Тогда охотники-иомуды вздымают коней и во весь опор несутся в воду и по воде сотни метров, километр, пока не пробираются к птицам. Фламинго бросаются назад к мелким местам — и два ряда тел, черных и розовых, с криками и визгом стремятся друг другу навстречу. Конь быстрее фламинго и настигает жертву на глубоких местах. Птиц ловят арканом или бьют из ружей.

Глядя на эту охоту коней за птицами, где быстрота и отвага лошади соперничают с легкостью всадника, сразу соображаешь, почему у туркменов нет танца, как это обычно принято понимать. Туркмен никогда не воевал пешком, даже его базары в кочевьях — верховые, где продавцы и покупатели торгуются, сидя в седлах. Его настоящие выходные ноги — лошадь, а свои ноги — это так, домашнее, мало удобное. И танец туркмена — это ход и бег на коне. Он мечется в седле, как на брачном ковре, он нагибается пружиной и, выпрямляясь, выбрасывает коня в воздух, он висит на его боку, как нарост, — и у обоих у них одно сердцебиение и одна дрожь в мускулах. Они понимают друг друга с полудыхания.