Том 5. Чертова кукла

Федот Иванович промычал что-то, явно не желая продолжать разговора. Старец седовласый, – благообразный, кряжистый, незыблемый. Лицо приятное, доброе, окаменевшее. Был он «хранителем заветов», – и уже, конечно, вывернись земля, как перчатка, наизнанку, убеждения и взгляды его ни на йоту бы не изменились. С Ригелем он был в прекрасных отношениях – кто мог с Ригелем быть в дурных?

Модест Петрович, пожилой, суховатый шатен профессорского вида, тоже сильно дружил с Ригелем; они даже вместе, случалось, составляли какие-то рефераты, хотя полного единомыслия между ними не было. Считалось, что Модест Петрович принадлежит к «правому крылу», к которому Ригель еще не примкнул. Модест Петрович имел тяготение к философии, был «культурник» и «научник»; современную метафизику, впрочем, недолюбливал.

Михаил не то, что чувствовал себя не в своей тарелке, а как-то не нужны ему сейчас были ни традиционный Федот, ни Модест.

Ригель нужен, – но не с ними, один и лично. Приветливая и горячая душа его нужна, светлая на все отвечающей добротой. Мета… она здесь одна – с ним, одна – союзница; но что она знает? Настоящая ли союзница?

– Хозяйки нет – и чай холодный, – сказал Михаил, улыбаясь, просто чтобы сказать что-нибудь.

В эту минуту вошла Женя. За ней в дверях показалась широкая темная фигура– новый гость.

– Чай холодный? Неправда. Новый кипяток несут. Louise! Depechez-vous![60] Здравствуйте, господа. И знакомьтесь: старый друг мой, Ромочка Сменцев. Да что вы в темноте, право!

И она повернула электричество.

Блеснули седины Федота. Мета прикрыла глаза худенькими пальцами. Модест сидел как сидел. И тяжелый синий взор Михаила впервые встретился со взглядом Романа Ивановича.

Чуть-чуть дольше одного мгновенья смотрели они друг на друга. И уже Роман Иванович здоровался дружески с Метой; с Модестом и Федотом он встречался у Ригеля.

– Садитесь, садитесь, – хлопотал Ригель. – Чай, Женька новый обещает. А вы ведь знаете, Роман Иванович, о чем я реферат читал? Ну, вот рассудите, объективно только, пожалуйста…

Странно: с приходом чужого человека сделалось свободнее. Михаил сразу почувствовал себя ближе Федоту и даже Модесту, – а он его терпеть не мог. Разговор завязался легко. Завязал его, впрочем, Роман Иванович, а Ригель помог.

С открытостью искреннего, постороннего, но сочувствующего человека Сменцев говорил об общем российском «воздухе», о тамошних делах, порою даже ввертывал слух, сплетню, и выходило интересно и забавно. С Модестом начал было спор о взгляде известного эсдека на синдикализм. И вдруг сказал очень серьезно, прервав самого себя:

– Да, Ригель, я вам говорил и всем готов повторить: громадную практическую – слышите, практическую! – ошибку делают те, кто в наше время, мечтая о народе и народном движении, в стороне оставляют вопросы великой важности: церковный и сектантский. Это не политично и не исторично. Говорю на основании опыта, долгих наблюдений. Живал в деревне. А нынче и в интеллигентных кругах эти все вопросы играют роль значительную.

– В каких кругах? Какие вопросы? – недоуменно пробасил Федот. – Не понимаю, про что говорит. А народные суеверия известны.

– Нет, нет, – заторопился Ригель, – конечно, всестороннее изучение народа и его истории – необходимо. Это пробел, кто же спорит.

Роман Иванович перебил его:

– Позвольте сузить вопрос до конкретного примера, азбучного; метафизику можно в другой раз. Считаете вы необходимостью успешную пропаганду в войсках?

– Ну, еще бы! – вскрикнул обиженно Ригель.

– А признаете ли вы, что это дело весьма шло у вас слабо и успехов не было?

– Пожалуй. Что ж, пожалуй и так.

– Ну вот. Для меня, скажем, ясно, почему оно так, почему и не может быть не так, пока способы, формы, узость пропаганды остаются прежними. Какие основы ваши? Экономика. Принципы отвлеченной свободы. С солдатами-то? Полноте. Все это должно разбиться о камень, который вы не видите и который для солдата имеет огромное значение, потрясающее: присяга. Относитесь, пожалуй, легко, с пренебрежением: суеверие. Камень останется камнем и при первом движении вас же задавит. Нельзя идти с пропагандой к тем, в чью данную психологию не умеешь до конца войти.

Заговорили вдруг все, кроме Михаила и Меты. Михаил намеренно молчал, слушал. Отлично понимал, что Роман Иванович говорит для него, нисколько не надеясь убедить или разъяснить что-нибудь Федоту. Ригель, впрочем, понял и разгорячился совершенно.

– Хорошо, допустим, что я стараюсь войти в эту странную психологию…

– Раз вы говорите «странная», вы еще далеко не вошли. А надо не только войти, надо насквозь понять, воплотиться в этого солдата, принять факт присяги, как он принимает, и уж с его позиции… ну, идти дальше, что ли…

– Дальше? Куда же дальше? – кричал Ригель. – Сесть на этот камень – и что же?

– Зачем сесть, – спокойно улыбался Роман Иванович. – Понатужиться и сдвинуть – в другую сторону. Не надо топтать святынь: это не прощается. Святы великие обеты; но великий обет рабства можно сменить обетом свободы…