Том 5. Чертова кукла

– Барышня, да что вы? Да куда это вы пойдете? Никуда нельзя идти. Как я смею, барышня, милая?

– Ты пойдешь со мной, – повторила Литта. – Ты провожаешь меня на урок музыки. Учительница заболела, не выходит, я иду к ней сама. Поняла?

– Господи помилуй, да какая учительница? Сроду я вас к ней не провожала. Не осмелюсь я, барышня…

Литта стиснула зубы и схватила Гликерию за руку.

– Не пойдешь? Не скажешь? Нет учительницы? Ну так помни: Юрию худо будет. Худо, если не пойдешь. Я знаю, что делаю.

Ошеломленная Гликерия совсем подсеклась. Только рот раскрывала и закрывала. Но Литта уже не заботилась о ней: пойдет.

Скользнув в сумрачную, пустую залу, Литта схватила старую папку с какими-то старыми нотами и с золотыми буквами «music», поправила детскую шляпу на кудрявых волосах и пошла в коридор.

Там металась Гликерия, уже в легком платке на плечах.

– Барышня, дождика не было бы… В одном платьице. Литта молчала, шла к передней.

– Барышня, может, по черному ходу…

Отчего, в самом деле, не по черному ходу? Нет, Литта не хочет. Там еще остановит домашняя стража, там удивятся, узнает графиня… И даже не это, а просто кажется, что лучше не по черному ходу.

Была нерешительная остановка в большой полутемной передней. Нерешительно спрашивали, сомневаясь, нужно ли спрашивать, шептала что-то Гликерия. Литта сама кому-то протянула было папку с нотами, ее вежливо не взяли.

И вот барышня с горничной уже на лестнице.

«Господи, Господи! Куда же идти? Направо или налево? Господи, дай угадать, куда идти, чтобы встретить!»

Ей подумалось, что если они разойдутся, если он придет с другой стороны, и поднимется, и станет спрашивать барышню, и начнут ее искать, а о нем справляться по телефону, то выйдет еще хуже; наверно, выйдет совсем, совсем худо. А если б не бежать навстречу, ведь, может, и обошлось бы. Или нет?

«Господи, Господи! Направо или налево?» В последний раз она случайно видела с балкона, как он подходил: подходил справа. Не послать ли Гликерию в одну сторону, а самой идти в другую? Нет, нельзя, невозможно. Гликерия ничего не поймет, его пропустит, а Литту потеряет.

Ноги у Литты ослабели, стали как ватные. Терпко в душе от страха.

«Господи, Господи! Тогда он справа, пойду налево. Господи, помоги!»

Пошла налево, слабыми ватными ногами.

Гликерия плелась за ней. День мутный, белый. Ветер порывами взметывал булыжную пыль и кидал в глаза. Грохотали пустые ломовики. Болтались мужичьи ноги, свешенные с телег. На тротуарах пустовато. Дальше, дальше… До которых же пор идти по Фонтанке? А если он из переулка?

«Господи, нет, все погибло! Что я наделала!»

Остановиться, остаться тут совсем, у решетки канала, с папкой «musk», не знать, не знать, что будет.

Да вот он. Он, он! Из переулка идет, его шляпа черная, его сутулая походка… Он бритый последнее время, точно актер, это не очень хорошо, но, верно, так надо. Он. Чуть не бросилась к нему через улицу бегом, ноги сразу другие, окрепли, но сдержалась, опомнилась, шагу только прибавила.

Он смотрит – узнает и не узнает. Как узнать? Волосы, шляпа детская, а под нею такое строгое, такое бледное лицо. И ей ли тут быть, на улице?

Вот она уже около него. Гликерия отстала.

– Не ходите… Не ходите к нам. Я убежала навстречу. Как хорошо, что встретила. Господи, слава Богу… – Задохнулась, потом тише: – Обыск у Юрия. Его увезли. Еще сидят в передней. Идите назад!

Он быстро поглядел на нее.

– Спасибо… милая. Прощайте.

– Мне только чтобы знать о вас. После, потом. Как-нибудь?..

– Да, да, не бойтесь. Не забуду, найду способ.

– Может быть, Дидусь…

– Спасибо, да, знаю. Милая.

Он свернул на мост, дальше, прямо, и вот уже не видно его. Так скоро это все случилось, так скоро, что он пропал за углом, а Гликерия только подходила.

– Барышня, никак, учитель ваш…

– Молчи, Гликерия, слышишь – никому никогда ни слова! Скажешь слово – Юрию нашему гибель, гибель! Поклянись мне на церковь.

И она тащила обезумевшую женщину вправо, в тот переулок, из которого вышел Михаил.

– Матушка, барышня… Да что вы это… Да разве я Юрия Николаевича не люблю… Да разрази меня Царица Небесная, помереть мне наглой смертью…

И она под платком крестилась мелко, глядя на золотой крест какой-то церкви, чуть видный далеко, над крышами.

Сразу нельзя было возвращаться: рано. Что ждет их дома? У Литты страха нет. Она и не думает. Главное удалось, а там пусть хоть на куски ее режет графиня. Да не разрежет. Главное – удалось, значит, счастье, значит, и все удастся.

Бродили они по каким-то незнакомым Литте улицам и переулкам; так было странно, дико, ново. Сколько времени прошло?

– Барышня, уж вертаться бы… Бог даст, – взмолилась Гликерия.

Подошли к дому с другой стороны.

– Барышня, да нам по второй черной лестнице, по бариновой! – догадалась глупая горничная. – Оттуда, с бариновой половины, на нашу через буфетную идут. А може, и унесло уж их всех.

Литта перестала соображать. Пусть Гликерия, как хочет.

Чудом прошли. На половине Николая Юрьевича – пустыня. Даже ни одного лакея. Через темные ходы и переходы, шляпа снята, под платком у Гликерии, – и вот Литта в родном коридоре, у дверей своей спаленки.