Том 5. Чертова кукла

– Так много нужно сказать вам, что уж и не знаю, – начал Флорентий. Вдруг засмеялся: маленькая, кругломор-дая, дымчатая собака, с ушами как у филина, сидела перед ним на хвосте и махала лапой точно рукой.

– Чего он?

– Это Кокошка, – улыбнулась Наташа. – Он палку просит. Вот палка.

Размахнулась, бросила какую-то палочку вниз, далеко, к забору. Коко помчался за ней клубком. Так весело и так все кругом было ярко, живо и молодо, что Флорентий не удержался: точно мальчик бросился вниз, по траве, за тонко лающей собачонкой. Все невольно рассмеялись.

Дидим Иванович ласково поглядел на Флорентия, когда он, розовый, весь в сиянии волос, пронизанных солнцем, вернулся назад с собакой.

– Флоризель! Право, Флоризель! Так ведь вас Роман Иванович зовет?

И прибавил серьезнее:

– Я в вашим другом встречался. Но больше от Сергея о нем знаю. А так – он мне показался… не умею высказать, право. Загадочный.

Флорентий промолчал.

Заговорили о Литте. Уже говорили о ней много утром, когда приехал Флорентий, привез Михаилу коротенькую и смутную от нее записочку. Флорентий – прямо из Пчелинаго, в Петербург не заезжал, записочку от Литты отдал ему Роман Иванович.

Литту все здесь хорошо знали, все очень любили.

– Чем у нас тут, под Пиренеями, не пятибратство? – сказал Дидим Иванович. – Приедет девочка наша – будет шестибратство.

И тотчас же прибавил задумчиво:

– Нет, я шучу. Не сердитесь на старика, Флорентий Власыч, я ведь понимаю.

Серьезный разговор у Флорентия с Михаилом произошел в тот же вечер.

Темнело рано. Вечер свежий, по-осеннему ярко переливались вверху крупные звезды. Михаил и Флорентий сидели на скамейке у самой террасы. Из широких окон дачи падал желтый свет, и Флорентий видел ясно лицо Михаила, серьезное, внимательное.

– Я приехал к вам, Михаил Филиппович, чтобы рассказать о нашем деле, узнать, как вы на него смотрите. Буду вполне откровенен.

И Флорентий рассказал все. Не забывал мелочей, описывал собрания, давал характеристики. Старался быть деловитым, но в конце одушевился, заговорил по существу.

Странно: в ясном рассказе его облик одного Романа Ивановича оставался в тени. Михаил слушал, все понимал, и только этот человек по-прежнему был для него смутен.

– Михаил Филиппович, вам наша мысль близка, я знаю. Роман и я – мы ищем в вас союзника, помощника.

– Я связан, – сказал Михаил.

– Вы? Но чем?

– Я еще связан. Связан старыми отношениями, прежними друзьями. Связь слабая, почти невидимая теперь, но она есть. Разорвать ее окончательно, совсем отойти я не могу. Говорить им об этом, – они не поймут.

– Но ведь вы… – начал Флорентий. Михаил резко перебил его:

– Стойте, и не это главное. Связа во мне самом. От этой связы – и та, первая, держится. Как я… если я не верю?

– Не верите? Не видите, что такое Россия, не понимаете, какая сила дремлет в ней, не чувствуете, что пропаганда чисто интеллигентская, старая, слепая, не может разбудить душу народную? – Да нет, послушайте…

– Флорентий Власыч, – опять остановил его Михаил тихо и строго. – Я не о том. В силу новой революционной пропаганды, религиозной, – я верю. Больше – я тут уверен. Два месяца я ходил странником по русским дорогам. Сколько мог, – глядел в душу народную. Темнота, слепота, дикость, несчастие – и такая огненная жажда правды. Вот слово наше русское: правда. В нем все уже есть, – и ни крупинки нельзя отнять. Как земля – нужен Бог, как Бог – земля, Бог – оправдание земли, земля – оправдание Бога. Так я видел, так понял; а они в смуте, в обмане, свет нужен – его нет еще. Кто свету поможет? Тот, кто верит, как они, и понимает больше, чем они. Но верит, верит. Я понимаю, а… если я не верю? Если я не знаю, верю ли я в Бога?

Флорентий вдруг вспомнил летние сумерки у пруда. Дудочку тростниковую, которую резал. И тихие слова «сестрички»: «…он не верит в свою веру. И тут его мучение. Ах, и мое».

Флорентий успокоился. И улыбнулся.

– Михаил Филиппович, вы «сестричку» любите? Литту, ведь да? И она вас? Вы ей верите?

– Она… да она только одна… – начал Михаил и оборвался.

– Ну вот, так в этих делах… то есть насчет своей веры, себе верить нельзя. Надо тому верить, кто нас любит. Если она говорит, что вы верите, – значит, так, ей в этом и верьте.

Михаил вынул портсигар и закурил папиросу. На мгновение желтый огонек осветил лицо. Флорентию показалось, что на глазах у Михаила слезы.

– Оставим это пока, Флорентий Власыч, – сказал он ровным голосом. – Личное это, мой вопрос личный, редко говорю. С вами, вот, сразу как-то вырвалось. Очень вы Искренний, кажется. Давайте пройдемся по нижней аллее. Хочу еще о некоторых подробностях вас расспросить. Мне кое-что неясно. Да не знаю, как вы и Сменцев представляете себе мое данное положение относительно людей, с которыми я до последнего времени…

Встали, пошли в темноту, вниз. Долго еще вспыхивал там красный огонек Михайловой папироски, долго еще ходили они рядом и тихо разговаривали.

Глава девятнадцатая Calvaire [39]