Том 5. Девы скал. Огонь

— Итак, хозяин стекольного завода, слушая, как превозносили у Цоне знаменитый орган короля Венгрии, воскликнул: «Клянусь Бахусом! Вы увидите, какой орган сооружу я на моей земле, liquida musa canente!Я сооружу царя органов! Dant sonitum per stagna loquacia cannae…Я хочу, чтобы волны лагуны неслись в его звуках, чтобы рыбы и камни возносили к небу свои молитвы. Multisonum silentium… Вот увидите, клянусь Дианой!» Все присутствующие рассмеялись, не смеялась только Джулиа ди Понте, потому что у нее были черные зубы. Сансовино прочел при этом целую лекцию о гидравлических органах. А хвастун на прощанье пригласил всю компанию к себе послушать его новый орган в день Sensa и хвалился, что сам дож на своем буцентавре остановится среди лагуны послушать музыку. В этот же день по всей Венеции распространился слух, что Дарди Сегузо сошел с ума, совет, очень ценивший его изделия, послал в Мурано справиться о его здоровье. Посол застал мастера в объятиях куртизанки Пердиланцы дель Мидо, испуганной и обеспокоенной его состоянием. Хозяин взглянул на посла своим огненным взглядом и разразился смехом, рассеявшим все подозрения насчет его умственных способностей, очень спокойно он приказал послу донести совету, что ко дню Sensa Венеция, наряду с San-Marco, Большим каналом и Дворцом дожей сделается обладательницей нового чуда искусства. А на другой день он подал прошение о передаче ему пяти маленьких островков, окружавших Мурано, подобно группе спутников, теперь уже исчезнувших. С островов Temodia, Trencore, Galbaia, Mortesina и Folega он прислушивался к рокоту волн и остановил свой выбор на Темодии, как на невесте. А Пердиланца дель Мидо загрустила… Взгляни, Фоска! Быть может, мы плывем над островом Temodia! Трубы органа покоятся на дне моря, все они остались целы. Их было семь тысяч. Под нами целый лес мелодичных останков. Как нежны в этом месте водоросли!

Они склонились над чудными водами. Изящная, но скромная шляпа Фоскарины — искусное сочетание лент, перьев и бархата, ее глубокие зеленоватые глаза, улыбка, придающая очарование ее увядающей красоте, букет жонкилий, прикрепленный к носу гондолы вместо фонаря, вдохновенные мечты поэта, воображаемые названия исчезнувших островов, лазурь неба, то ясная, то заволакивающаяся снежным туманом, глухие крики невидимых птиц — все это заслонялось чередой мимолетных впечатлений, красками морских трав, трепетавших под капризными волнами, извиваясь, словно в жажде объятий. Их цвет казался изменчивым. То зеленые, подобно молодой озими, пробившейся в бороздах, то красные, подобно умирающей листве дуба, то соединявшие в себе и красный, и зеленый оттенки со всеми переливами юных и увядающих растений — они являлись как бы отражением переходного времени года, наступившего в водной глубине лагуны. Дневной луч, проникавший к ним сквозь прозрачную воду, не терял своей силы, но становился таинственным, и в их гибкой истоме, казалось, сохранялось воспоминание о ласках луны.

— Отчего же горевала Пердиланца? — спросила Фоскарина, склонившись над чудными водами.

— Потому что на устах и в сердце возлюбленного ее собственное имя заменилось именем Темодии, произносимым с восторгом, потому что этот остров был единственным местом, куда ей не дозволялось следовать за своим другом. Там он построил новую мастерскую и в ней проводил почти все дни и все ночи, окруженный своими помощниками, которых он обязал клятвой пред алтарем хранить тайну. Совет, приказав снабдить мастера всем необходимым для его странной работы, объявил, что он поплатился своей головой, если изобретенный им орган не оправдает его гордых обещаний. И тогда Дарди обвил красным шнуром свою обнаженную шею…

Фоскарина приподнялась было, но затем снова опустилась на черные подушки. Среди видений моря и видений сказки мысли ее блуждали, точно тогда в лабиринте, и она начинала испытывать тот же ужас, в ее голове действительность тесно сплеталась с призраками. Казалось, под видом этих странных образов, поэт говорил о самом себе как в тот последний вечер сентября, когда он рассказывал ей легенду о гранате, и имя сказочной женщины начиналось с двух первых слогов того имени, которым в то время называл он ее, Фоскарину.

Хотел ли он этим рассказом заставить ее что-то понять? И что именно? И зачем предавался он фантастическим вымыслам, будто бы вызванным воспоминанием о разбитом бокале, возле этого места, где ею овладел приступ конвульсивного смеха. Очарование исчезло, забвение нарушено. Стараясь вникнуть в смысл рассказа, Фоскарина из этой фантазии находила для себя новый повод для терзаний. Она даже забывала, что ее друг не знал еще о близкой разлуке. Она взглянула на него и увидела на лице его выражение высокого духовного наслаждения, придававшего ему какое-то мрачное и неотразимое сияние. Инстинктивно она говорила ему в своих мыслях: «Я ухожу… не оскорбляй меня…»

— Зорзи! Что это белое виднеется у подножия стены? — спросил Стелио у гребца, сидевшего на корме.