Том 5. Критика и публицистика 1856-1864

В поисках борьбы с враждебными и отрицаемыми элементами в народных воззрениях Салтыков стремится опереться на здоровые общественные силы самого народа. Он ищет такие силы во всех активных формах духовной жизни масс, в том числе и в явлениях, прикрытых покровом религиозных настроений и идеологии. Отсюда интерес к народной психологии религиозного подвига, рассматриваемого Салтыковым в качестве одного из видов «служения избранной идее». Пафосом такого подвига проникнуты многие страницы «Сказания…» Парфения. Салтыков подчеркивает, что он смотрит на это сочинение с точки зрения «этнографической» (а не религиозно-богословской). Главный интерес «Сказания…» заключается, по его мнению, в том, что оно «делает читателя как бы очевидцем и участником самых задушевных воззрений и отношений русского человека к его религиозным верованиям и убеждениям». Салтыков не раз подчеркивает свою отдаленность от этих верований и убеждений, персонифицируемых в фигуре Парфения и в его поисках «истинной веры». Тем не менее он заявляет о своем сочувствии искренности и страстности этих поисков и той силе «самоотвержения», которая порождается ими. «Причина этому, — пишет Салтыков, и это ключ к разъяснению его интереса к «Сказанию…», — очень понятна: нам так отрадно встретить горячее и живое убеждение, так радостно остановиться на лице, которое всего себя посвятило служению избранной идее и сделало эту идею подвигом и целью всей жизни, что мы охотно забываем и пространство, разделяющее наши воззрения от воззрений этого лица, и ту совокупность обстоятельств, в которых мы живем и которые сделали воззрения его для нас невозможными, и беспрекословно, с любовью следим за рассказом о его душевных радостях и страданиях».

Характерная для просветительских взглядов и просветительского же этизма Салтыкова тенденция придавать морально-психологическим категориям преувеличенное и универсальное значение, считать общественно ценными все убеждения, в основании которых «лежит искренность и действительная потребность духа», приводят его, несмотря на все оговорки, к идеализации религиозного чувства (особенно в первой редакции статьи). Его попытки классифицировать проявления «аскетизма» в народных воззрениях соответственно критериям «энергии духа» и его неподкупности оказались малоуспешными. Течения, в которых, по мнению Салтыкова, «преодолевалось аскетическое отторжение личности от общества» и которым он поэтому предсказывал «в будущем великие и бесчисленные последствия», очень нечетко отделялись от тех вероучений, где не усматривалось никакого положительного начала. В этом смысле показательны, например, колебания в оценке «страннического толка», получившего в двух редакциях статьи противоположные характеристики.

Создается впечатление, что, задумав статью с целью показать на материале повествования инока Парфения идеологически и психологически здоровые тенденции в религиозных настроениях масс, Салтыков в процессе работы над статьей пришел к принципиально другой оценке и этих настроений, и самого сочинения. Соответственно этому он начал переводить статью (правка рукописи) в другой ключ — в ключ резкой полемики с «аскетизмом» и его защитниками. О том, что Салтыков занял или склонен был занять отрицательную позицию по отношению к «Сказанию…», которое по значению своему в сфере разъяснения внутренней жизни русского народа он ставил вначале рядом с высоко ценимой им «Семейной хроникой» С. Т. Аксакова, — свидетельствует не только характер правки рукописи статьи-рецензии, но и одно мемуарное свидетельство. Оно принадлежит Ап. Григорьеву и находится в его известной работе 1864 г. «Парадоксы органической критики». Вспоминая об одном из своих наездов в Петербург — судя по контексту, весной 1857 г., — Ап. Григорьев писал: «…на одном из литературных вечеров <…> довелось мне завести речь о книге отца Парфения с человеком, которого я, судя по его деятельности, мог считать более компетентным судьею в отношении к народу и его быту, который тогда не только одни губернские сплетни рассказывал, но подчас к народу сильное сочувствие высказывал и даже раскольников с некоторым знанием дела изображал, да и притом честно, а не ерыжно, как один знаток их быта… Компетентный господин в ответ на мою речь выразил только опасение насчет вреда подобных книг, что она, дескать, не развила бы слишком аскетического настройства» [126].