Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

Вот и все. После этого они остались распростертыми друг подле друга, на том самом месте, где свершились убийственные порывы, безмолвно простертыми, сраженными любовью, более могучей, чем их собственная, вспыхнувшей после того, как поругана и разрушена была святыня красоты.

— Ты любишь меня? — спрашивал он, и в его дыхании выливалась вся его жизнь.

Она склонилась к нему, замирая, с таким движением, которому он не в силах был противиться, и так прильнула к нему, как мокрая одежда к телу, как масло, которое, вливаясь в лампаду, принимает ее форму, замирает в ней и начинает светить.

— Встань, — промолвил он. — Дай я отнесу тебя на руках. — И, понизив голос, прибавил: — Дай, я раздену тебя, обмою.

Она сказала:

— Поздно уже. Мне нужно уходить.

Но, когда она попыталась встать, ей стало дурно. Когда же пришла в себя, то огляделась вокруг удивленным и недоверчивым взором; оглядела все углы. Затем с необычным для себя выражением, как будто она стала другим человеком или еще не очнулась, проговорила:

— Сегодня я должна поскорее уходить. Я должна пораньше вернуться домой. А то меня могут не впустить. Сегодня пятница. Я не должна была выходить сегодня. Когда я приду, дверь будет заперта. Я останусь тогда на улице. Меня не впустят в дом. Они шпионят за мной. Они, наверное, знают, что я здесь. Я не успею прийти вовремя. Меня не впустят…

Ее речь становилась бессвязной. Казалось, какой-то тайный страх овладел ее мыслями.

— Изабелла, что ты говоришь? Как они могут не впустить? И о ком ты говоришь?

Она быстро ответила:

— Шакал. Отец и Шакал.

Затем встряхнулась; помигала веками, как будто защищаясь от беспокоившего ее ветра; прижала кисть руки к губам и затем посмотрела на нее — на ней осталось красное пятнышко. Он умирал от тоски, от стыда и нежности, глядя на ее истерзанное личико с красными распухшими веками, с пораненным ртом.

— Изабелла! — вскрикнул он, как кричат, когда будят кого-нибудь.

— Я здесь, — отвечала она.

— Мне показалось, будто ты говорила какие-то странные вещи.

— Что я говорила?

— Поди сюда. Дай я раздену тебя, умою тебя. Останься здесь со мной. Умоляю тебя. Ляг рядом со мной. Не уходи. Невозможно, чтобы мы расстались сегодня.

— Мне нужно идти. Меня ждут.

— Ты можешь отсюда предупредить Кьяретту. Не уходи, не оставляй меня сегодня, Изабелла.

Он с отчаянием осыпал ее ласками. Она дала убедить себя, дала увлечь себя в соседнюю комнату. И на минуту поддались иллюзии. Им показалось, что они переживают один из памятных вечеров в своем тайном убежище, где комнаты были завалены цветами, где они обедали за маленьким столом, заставленным деликатесами, когда она раздевалась догола и закутывалась в длинное газовое покрывало, раскрашенное Гномом или Сильфом.

Он вышел, чтобы дать распоряжения женщине, которая смотрела за помещением. Вернувшись в комнату, он нашел Изабеллу перед зеркалом, в котором она внимательно рассматривала знаки ударов на лице. На лбу у нее была длинная красная ссадина, другая ссадина на шее, под правым ухом; черноватое вздутие на верхней губе, и там и сям синие пятна, начинавшие темнеть. Не оборачиваясь, она улыбнулась ему в зеркало; и от улыбки ей стало больно губам.

— Что мне сказать, если меня спросят? — Затем обернулась и прибавила: — Вана не станет спрашивать. Она угадает.

Она встревожилась.

— Нужно будет предупредить Кьяретту.

Переговорив по телефону, она еще постояла некоторое время перед аппаратом, склонившись щекой к черной трубке и прислушиваясь. И широко раскрывала свои встревоженные глаза. Промолвила:

— Нехорошо я делаю, что остаюсь.

Ему чудилось в ней что-то необычное.

— Но почему ты так беспокоишься?

Это было не ее обычное беспокойство, а какое-то другое; оно выражалось в останавливавшихся движениях, в игре мускулов, в беглых взглядах, совершенно ей несвойственных, в чертах лица ее, уже измененных от ударов и слез; проскальзывала время от времени, то появляясь, то исчезая, какая-то неуловимая черта, совершенно чуждая ей. Он глядел на нее, не зная почему с напряженным вниманием.

— Дай я помогу тебе раздеться.

Повертываясь к нему спиной, чтобы он расстегнул ей крючки, она неожиданно сказала серьезным тоном, без всякой горечи:

— Вана меня обвинила перед тобой?

— Нет. Ты ошибаешься.

— Вана была у тебя сегодня?

— Ты ошибаешься.

— Бедная малютка!

В ее голосе прозвучала бесконечная грусть и нежность. И его плоть перед ее теперешней наготой познала неизведанный трепет.

Он видел ее печальной, веселой, нежной, похотливой, рассерженной, жестокой; она являлась ему во всех видах, но в таком, как сейчас, никогда; в ней была успокоившаяся, притихшая серьезность.

— Видишь, — сказала она, разглядывая у себя на руке темное, как чернила, пятно. — Моя настоящая кровь — черная.