Том 5. Письма из Франции и Италии

Между тем прошли дня три, о портфеле не было ни слуху, ни духу, я сообщил всем главным банкирам в Европе, сообщил в московский опекунский совет. Всякий день таскался я от префекта в остерию, где Вальпузо, завтракая, давал аудиенции, от Вальпузо к Феррети, который все так же гадко нюхал табак и утешал меня тем, что теперь все управление новое, честное, но непривычное и, стало, для него открыть трудно. Вальпузо повторял свое «портфель принесут, если он в Неаполе». Наконец решился я ехать в русское посольство, – тогда еще мне не была заперта дверь наших миссий, но я никогда не пробовал ее отворять.

Я без отвращения не могу входить вообще ни в какое присутственное место, ни в какую канцелярию – но в особенности в русскую. Тут нет ничего личного, я не могу пожаловаться ни на одного посольского чиновника; но мысль, что там русские дипломаты, чиновники, делает на меня нервное влияние, которое на многих производят тараканы и мыши. Нет человека, который бы боялся таракана из-за вреда, который он может причинить… это чувство невольное и трудно побеждаемое. Я из России выехал затем, чтоб не видать офицерства и чиновничества, чтоб не видать всех этих Ноздревых и Хлестаковых, что же за радость видеть их на Киаие, на Санта-Лучии в виду Везувия и Кастелла-Маре…

Нужда солому ломит… отправился я в посольство. Сначала кучер меня завез в австрийское, – так в понятиях неаполитанцев нераздельны две империи с своими пернатыми Рита-Христинами на флаге.

Когда я сказал швейцару мою фамилию, он вдруг так мне обрадовался, как будто я был его родной дядя, возвратившийся с кулями золота из Батавии; он засуетился, подал мне стул – кажется, два – и после каких-то несвязных учтивостей спросил меня:

– Так это вы, граф, потеряли портфель?

– Ну, хотя я и не граф, а портфель действительно потерял.

– Очень рад, очень рад, oh que je suis content![146]

Я думал, что это из особой тонкой политики министерия для русских посольств берет швейцаров из сумасшедшего дома.

– Видите, – сказал он, – этого человека?

Я оглянулся и увидел больше, нежели нужно, потому что человек, на которого он указывал, был совершенно нагой и только на плече в должности алмавивы болтался клок паруса. Это был худой, оливкового цвета, породистый лаццарони, лет 17, с плоским лбом, с хищными зубами, весь из мускулов, весь обожженный солнцем. Он лежал у посольских ворот и, казалось, нисколько не заботился о том, что дождь накрапывал.

– Вижу.

– Ну он-то и нашел ваш портфель.

– Как нашел?

– Он тут уже часа три лежит, ждет, чтоб за вами послали.

– Где же портфель?

– У посланника.

– Доложите ему, что я здесь…

– Его дома нет. Советник посольства тут – пожалуйте к нему. Но, – сказал швейцар тихо и выразительно, отворяя дверь и поглядывая на меня страстным и нежным взглядом, – но граф не забудет, что первую весть о портфеле он получил от меня.

– Не забудет, – отвечал я и взошел в канцелярию.

Вскоре явился человек в шитом мундире; зачем он был в шитом мундире, я не знаю.

Ни швейцар, ни Вальпузо, ни Тофано не сомневались, что я – я. Шитый мундир сомневался, я начал с ним говорить по-русски, дал ему записку всего находящегося в портфеле и рассказал ему содержание писем.

Он держал портфель в руках и рассматривал бумаги.

– Я не думаю сомневаться, но все эти дела должны быть подвергнуты некоторым формам, – сказал он. – Не угодно ли вам написать в посольство письмо о потере вашего портфеля и просить содействие императорской миссии об отыскании его? Мы вам тогда ваш портфель и выдадим с свидетельством и возьмем с вас расписку.

– Я полагаю, что с этого бы можно начать.

– Невозможно, у нас свой заведенный порядок, от которого не отступаем без крайности, дела должны быть подвергнуты некоторым формам. Вам все равно.

– Позвольте лист бумаги, я здесь напишу.

– С величайшим удовольствием.

И так, в виду портфеля, я попросил посольство сыскать его.

А чиновник велел другому чиновнику написать мне ответ, что-де миссия с удовольствием извещает, что вследствие ее сношений с полицией портфель отыскана!!

Я дал расписку и портфель взял. Раскрывая его, я увидел, что русские билеты и пасс были налицо, но что недоставало двух векселей тысяч на тридцать и кредитивного письма.

Я позвал лаццарони и просил швейцара растолковать ему, что я не дам ста скуди, пока он не принесет всего. Он бормотал свое:

– Я так нашел, я вечером нашел, я что нашел, то и принес.

– Да где же портфель был четыре дня?

– Тут, у старичка, где мы живем, тут и был.

– Да где же этот старичок?

– За Dogana di sale[147].

– Поедем к нему.

Смертельно не хотелось мальчику ехать, однако он поместился на козлы с кучером. Сцена эта была неподражаема, он свой парус надел, как русские попы носят ризу, что его очень мало покрывало, между тем дождь ливмя лил. Он раза два хотел сойти, но кучер из нашего отеля, зная в чем дело, не пускал его.

Лаццарони думал, что я его отдам в полицию и, совершенно как зверь, косился и посматривал на меня. Дома я застал Спини, и, поручив ему моего однопарусного приятеля, которого убедил, что в полицию не отдам, поехал к Тофано.