Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам

– Ну, еще немножко осталось потерпеть, – как бы извиняясь, негромко сказал он. – Вряд ли целесообразно переносить на завтра. Лучше уж потерпеть и закончить сегодня. Не правда ли? И не надо волноваться… А вы чего тут дожидаетесь? – обратился он внезапно ко мне. – Ведь вы уже как будто проверены?.. Спать, спать пора! Смотрите, какой у вас и у вашего соседа утомленный вид.

– Нет уж, мы подождем, – заторопились мы. – Вот как вы нашего Петро отпустите, так уж мы вместе…

– Нечего и ждать. Спать надо. Вон смотрите, этот товарищ совсем уже засыпает. Идите спать.

Он сердито твердил: «Спать, спать!», но не мог скрыть затаенного одобрения, которое гнездилось где-то на дне его выразительных серых глаз.

Я вспомнил об этом университетском вечере в то невеселое утро, когда известный полярник Ушаков радировал с челюскинской льдины, что Отто Юльевич Шмидт тяжело болей, что правительству необходимо настоять… нет, просто предписать категорически Шмидту при первой же возможности покинуть ледовый лагерь. Мы узнали в то утро, что несколько дней уже Шмидт превозмогал болезнь, скрывая ее от товарищей по лагерю, изо всех последних сил стараясь не свалиться. Слабые легкие и давно уже подкрадывавшийся туберкулез сломили это жестокое сопротивление. Шмидт слег. Четыре дня скрывал он от всего мира свою болезнь. Мне вспомнилась тогда ночь в университете и затаенное одобрение, которое я почувствовал во взгляде пристальных серых глаз. «Нет, уж мы вместе!..»

Второй раз мне пришлось встретить О. Ю. Шмидта на подножке вагона польского экспресса. Густым сосновым лесом проехали мы из Негорелого к коттеджам нашей пограничной заставы, чтобы первыми на самой границе встретить ледового комиссара, руководителя героических челюскинцев, возвращавшегося на родину. Ровно в восемь часов вечера, тяжело отпыхиваясь, медленно проходит под пограничной аркой с лозунгом «Коммунизм сметет все границы» экспресс. И в дверях предпоследнего вагона мы видим осунувшееся лицо Шмидта. Он стоит на подножке, протягивая нам руку. Мы слышим его прерывающийся голос:

– Как я рад вас видеть… Как рад, дорогие… Наконец-то после всех заграниц можно снова вздохнуть полной грудью на родной нашей Советской земле!

Вместе со Шмидтом мы едем в Москву, нетерпеливо ждущую прославленного «ледового комиссара» челюскинского лагеря. Родина не дает спать Шмидту. Столько раз виденная в неверных тревожных снах на льдине, она, став в эту ночь будоражащей явью, нарушает покой. Родина шумит на перронах Минска, Борисова, Орши. Она будит оркестрами, требовательными хоровыми приветствиями, она то и дело полыхает в эти ночные часы под окнами вагона факелами, прожекторами, знаменами. Каждый полустанок, если бы только можно было, поднял бы сегодня красный сигнал на семафоре, чтоб хоть на минутку задержать наш поезд, чтобы хоть на миг повидать и услышать вернувшегося на твердую землю Шмидта.

– Товарищ профессор! – слышится за окнами вагона. – Отто Юльевич! Хоть в окошко покажитесь…

– Да-здрав-ству-ют по-бе-ди-те-ли льдов! – доносятся дружные, слитные ребячьи голоса, хотя по правилам, установленным на континенте, всем детям давно пора спать.

Тогда снова падает зеркальная рама вагона, и усталый, еще больной, с запавшими глазами и немножко всклокоченный со сна, Отто Юльевич, закрывая рукой ворот пижамы, высовывается еще и еще раз из окна.

– Худой все-таки, – сокрушаются в толпе на перроне, после того как затихает радостное «ура».

– Э-э, поседел заметно…

Это произносится таким тоном, словно люди здесь, на полустанке, всю жизнь были неразлучны со Шмидтом и только недавно расстались.

Да и в самом деле, они отлично знают профессора: как и все мы, они здесь тоже следили за кривой дрейфа его льдины, за температурной кривой его болезни…

Вагон Шмидта в эту ночь казался мне кочующей стоянкой советских полярников. Здесь, в салоне, кроме мужественного и немногословного старожила Арктики Г. Ушанова, вывезшего, по правительственному указанию, Шмидта со льдины, собрались известнейшие наши знатоки Заполярья, и среди них румяный, коренастый, добродушный Папанин, тогда начальник Земли Франца-Иосифа, а в будущем «хозяин Северного полюса». Давно бы надо было лечь спать, и в первую очередь самому Шмидту, а он все рассказывает товарищам:

– Радостно было, друзья, что стихийные силы природы не смогли нас сломить, что поселок жил подлинною советской жизнью… Мало того, мне особенно радостно было видеть, как на льдине люди определенным образом росли. Это был, так сказать, плавучий большевистский университет мужества! Вот недавно американские журналисты спрашивали, не мучают ли меня сейчас по ночам ледовые кошмары. А я им говорю: лагерь не был для меня кошмаром и наяву.

Он рассказывал, как занимался на льдине языками, продолжал научно-математические исследования… Как маленький блуждающий ледовый лагерь продолжал чувствовать себя и в самые страшные дни дрейфующей научной лабораторией, которая не даром, не зазря, а с толком и с пользой для нашей науки проходила один из самых ответственных перегонов Великого Северного морского пути.