Том 5. Воспоминания

Ты устрашен, разочарован — в чем?
Где тот алтарь жестокий, на котором
Ты приносил отвергнутые жертвы?
В какой борьбе боролся ты напрасно?
Смешна, жалка мне скорбь твоя пустая,
Как старику на ложе смерти жалок
Ребенка плач над сломанной игрушкой…
О, нет! Сперва напой кровавым потом
Родной земли чуть вспаханную ниву.
Пускай затем твои сын, и внук, и правнук
Над нивой той священной потрудятся;
Пускай она заколосится пышно
И целый мир накормит новым хлебом;
Пусть, наконец, мертвящее дыханье
Веков ее в пустыню превратит, —
Тогда… Тогда… Коль твой потомок дальний
Придет под сень моих развалин тихих,
Чтобы скорбеть о том, чего уж нет, —
Его приму я ласково в объятья,
И вместе с ним на камень я усядусь
И вместе с ним тихонько буду плакать…

— Чье это?

— Минского. «Песни о родине»… А?! Правда, хорошо сукин сын написал? Это самоедство наше постоянное, проклинание жизни, всех условий окружающих, — а сами боимся броситься в борьбу, оглядываем свои раны душевные и, как ордена, гордо выставляем напоказ… «В какой борьбе боролся ты напрасно?»

* * *

В соседней с ним комнате жила его землячка, курсистка Бестужевских курсов, Вера Устиновна Дейша. Прекрасный женский лоб, темные стриженые волосы до плеч и огромные синие глаза, серьезные, внимательно вглядывающиеся.

Я не был знаком ни с одной студенткой. И было их в то время вообще очень мало. Прием на Высшие Бестужевские курсы был прекращен «впредь до переработки устава», и только старшие курсы еще продолжали посещать лекции. Попасть в то время на женские курсы стоило больших усилий, напряженной борьбы с родителями и общественным мнением. Про курсисток распространялись мерзейшие сплетни, к поступлению на курсы ставились всевозможные препятствия: от взрослых девушек, например, требовалось согласие родителей и их обязательство содержать дочь в течение всего прохождения курса. Если родители не соглашались отпустить дочь, то единственным средством оставался фиктивный брак, к которому в то время нередко и прибегали девушки, стремившиеся к знанию. Все это вело к тому, что происходил как бы отбор девушек, наиболее энергичных, способных, действительно стремившихся к знанию и к широкой общественной деятельности. Я с жадным любопытством оглядывал на улице, около здания Высших женских курсов, девические фигуры со стрижеными волосами, с одухотворенными, серьезными лицами. Очень мне хотелось быть знакомым с такими, встречаться с ними, хорошо разговаривать.

Больше всех в этом отношении меня тянула к себе соседка Шлепянова. Раза два-три я заставал ее у Шлепянова, или она входила, когда я был там.

Она очень скоро уходила, — видно, я ей совсем не был интересен. А у меня после встречи была на душе светлая грусть и радость, что на свете есть такие чудесные девушки.

Шлепянов был на это как-то счастлив, у него много было знакомых курсисток, и все с такими славными, хорошими лицами! И отношения Шлепянова с ними были товарищеские, хорошие, без тени той грязнотцы, какую я всегда чувствовал в отношении к женщине у Печерникова. Горько было, что Шлепянов так легко умеет завязывать знакомство с этими девушками. Отчего я не умею? Вечное это — еще с детства, как проклятье на мне, — неумение подходить к нравящимся мне людям и знакомиться с ними. Нужно выработать в себе эту способность, научиться преодолевать застенчивость свою и неразговорчивость!

И вот раз вдруг Шлепянов меня попросил, — не могу ли я занести лекции по зоологии курсистке Постниковой: «Она живет неподалеку от вас, вы ее раз видела у меня. Постничка. Славная дивчина! Будьте добренький».

Конечно, я ее помнил. Живая, румяная, темноволосая, с насмешливыми глазами. Я очень рад был поручению. Решил: зайду и обязательно познакомлюсь. И будут у меня у самого знакомые курсистки.

Зашел. Не вызвал ее в переднюю, а разделся и уже без пальто постучался к ней. Умилительна была девическая чистота в ее комнате, умилительно и для того времени необычно было, что вот я, чужой мужчина, пришел к ней, одинокой девушке, и ничего в этом нет постыдного.

Я сказал тоном товарища, доброго малого:

— Вот, просил Шлепянов занести вам лекции по зоологии.

— Спасибо.

Взглянула и без особого радушия сказала:

— Присядьте.

Совсем она была со мной не такая, как у Шлепянова, — не живая и не смеющаяся; только в глубине глаз пряталась легкая насмешка.