Читаем Том 5. Воспоминания полностью

Том 5. Воспоминания

В ряды озлобленных, истерзанных бойцов.Зову тебя на путь тревоги и ненастья.Где меры нет труду и счета нет врагам.Тупого, сытого, бессмысленного счастьяНе принесу я в дар сложить к твоим ногам.Но если счастье — знать, что друг твой не изменитЗаветам совести я родине своей,Что выше красоты в тебе он душу ценит,Ее отзывчивость к страданиям людей, —Тогда в груди моей нет за тебя тревоги.Дай руку мне, дитя, и прочь минутный страх.Мы будем счастливы, — так счастливы, как богиНа недоступных небесах!

И невольно при этом взгляд мой падал на Инну. Она была уже в седьмом классе гимназии. Глаза ее глядели гордо и тоскующе. С гимназическим начальством отношения у нее не ладились, не ладилось дело и с деспотическим отцом, Гермогеном Викентьевичем. Он с раздражением рассказывал мне в ее присутствии, как дерзко держится она с начальницей гимназии, как неприлично ведет себя: недавно зашла в гости к гимназисту, — это шестнадцатилетняя девушка, одна! Сидит за книгами до двух-трех часов ночи, читает Писарева и чуть ли даже не запрещенные книжки.

И я читал из Надсона и глядел на Инну:

«За что?» — с безумною тоскоюМеня спросил твой гордый взор,Когда внезапно над тобоюПостыдной грянул клеветоюВрагов суровый приговор.За то, что жизни их оковыС себя ты сбросила, кляня.За то, за что не любят совыСиянья радостного дня,За то, что ты с душою чистойЖивешь меж мертвых и слепцов,За то, что ты цветок душистыйВ венке искусственных цветов!

* * *

Воротился в Петербург. В двадцатых числах января — ошеломляющая телеграмма в газетах из Ялты: умер Надсон. Надсон был в то время самый популярный среди молодежи поэт. Всем нам общи были его страстные порывания к борьбе и сознание бессилия, жадные мечты о светозарном будущем и неведение путей к нему. Унылая безнадежность его поэзии усугублялась и личною судьбою его: Надсон безнадежно болел чахоткою и «посреди бойцов был не боец суровый, а только стонущий усталый инвалид, смотрящий с завистью на их венец терновый». Расслабляющие эти стоны и усталость находили все больший отклик в усталой от бесплодных исканий молодежи.

Я был на похоронах Надсона. Хоронили его на Волновом кладбище, на литературных мостках, где могилы Белинского, Добролюбова, Тургенева, Решетникова. Холодный январский день. Огромное было количество молодежи, было много писателей. С жадным вниманием я разглядывал Михайловского, Глеба Успенского, Гаршина, Скабичевского, Минского.

Возвращался домой с Печернмковым. Продрогли на морозе и проголодались. Зашли в первый попавшийся трактир. Спросили бутылку водки, закусили, сели за столик. Вдруг видим — входит Гаршин и с ним несколько молодых людей. Они подошли к стойке, выпили по рюмке водки.

Печерников шепнул:

— Пойдем выпьем с Гаршиным.

Мы подошли с наполненными рюмками, я сказал, взволнованно глядя в черные глаза Гаршина, полные тайной тоски:

— Всеволод Михайлович, позвольте нам выпить с вами за ваше здоровье!

Он растерянно взглянул на меня.

— Господа, я больше одной рюмки не пью. Печерников возразил:

— Ну что вам стоит выпить вторую! Со студентами!

Вмешался один из молодых людей, сопровождавших Гаршина.

— Господа, Всеволод Михайлович болен, ему врачами запрещены спиртные напитки.

Я сказал, задыхаясь от любви к этому бледному, печальному человеку:

— В таком случае позвольте выпить за ваше здоровье! Чтобы вам долго-долго жить и писать, как вы пишете!

Гаршин неловко и сконфуженно поклонился и вышел со своими спутниками.