Том 5. Заре навстречу

— Если женщина ищет слова о любви в книге, значит, она не слышит их от того, кому следует их произносить. Вот!

— Так я же люблю тебя.

— Тогда не смей больше черкать книги.

— Хорошо, пожалуйста,— покорно согласился папа.— Только я не понимаю, почему этой моей, ну, скажем, дурной привычке ты придаешь такое большое значение.

— Я хочу, — гордо заявила мама,— чтобы ты ради меня шел на жертвы.

— Ну, пожалуйста,— сказал папа.

— Я знаю, что ты очень хороший, — певучим и нежным голосом торжествующе произнесла мама,— и мне очень приятно убеждаться в этом, и как можно чаще.

— На таких пустяках?

— Нет, это не пустяки,— горячо сказала мама.— Я знаю, ты очень любишь делать пометки на полях, и отказаться от этого тебе нелегко. Но раз ты согласился, то вот. — Она протянула руку, сняла с папы очки, поцеловала его в висок, снова надела на него очки и сказала радостно: — Я тоже великодушна и тоже готова ради тебя на жертвы. Можешь подчеркивать сколько хочешь! И знаешь,— произнесла мама шепотом,— когда тебя нет, я беру твою книгу, смотрю на твои пометки, и будто ты рядом со мной,— и деловито осведомилась: — Ты не знаешь, привидения в очках являются?

— Не знаю, не видел,— растерянно сказал папа.

— А я тебя видела вон там, возле шкафа. Ты стоял такой, весь будто из тумана, и глядел на меня так нежнонежно. Это когда я волновалась, что ты пошел разоружать сводный батальон.

— Варенька,— встревожился отец,— это серьезный симптом нервного переутомления, тебе нужно принимать микстуру Бехтерева.

— У тебя, Петр, очень последовательное материалистическое мышление,— насмешливо сказала мама.

Но Ян Витол был совсем другого мнения о Сапожкове.

— Ты, Петр,— говорил он,— интеллигент, и психология у тебя интеллигентская, и повадки у тебя интеллигента. Когда тебя подшибли во время обыска, ты очень точно поставил медицинский диагноз своему ранению. А политический?

— Не понимаю!

— Тебя когда ранили?

— Ну, три недели назад.

— Тебя ранили тогда, когда немцы начали свое новое наступление. В эти же дни было покушение на Федора и убили подполковника Купресова, которого Федор привлек в военное училище преподавателем. В эти же дни сгорели фуражные склады Золотарева. Да, все это произошло приблизительно в одно время. Теперь скажи, ты когда-нибудь сидел в тюрьме вместе с таким — Вазузиным?

— С Иннокентием Павловичем, а как же! Очень нервный субъект, с несколько повышенным воображением. Все сочинял планы фантастического побега.

— Так вот,— сказал Ян,— я хочу, чтобы ты допросил Вазузина.

— Вазузин у нас в тюрьме?

— Он агент подпольного контрреволюционного «Сибирского временного правительства».

— Но почему ты его не допрашиваешь?

— А что я могу сделать, если он молчит?

— Еще раз допроси.

— Да что я, гений,— рассердился Ян,— или гипнотизер! А ты вот тряпка.

— Если разговор будет продолжаться в таком тоне,— Сапожков гордо выпрямился,— то я вынужден буду...

— Ну, стукни меня по голове чернильницей,— жалобно попросил Ян,— но что же делать, если он молчит?

— Хорошо,— решительно заявил Сапожков,— вызови, я с ним поговорю. Что нужно узнать?

— Кто стоит за ним,— сказал Ян.— А то я от него совсем нервный стал.

Красногвардейцы ввели в комнату Вазузина. Высокий, жилистый, с крупным хрящеватым носом и черными длинными глазами, он держал себя вызывающе спокойно.

Небрежно кивнув Сапожкову, сказал:

— Здравствуй, Петр. И, кажется, прощай. Очевидно, сегодня вы меня кокнете?

Сел, забарабанил длинными, сильными пальцами по краю стола, спросил:

— Что же молчишь, давай допрашивай.

— Это правда? — спросил Сапожков.

— Что правда? Правда бывает разная.

— Ты стал контрреволюционером?

— Знаешь, иди-ка ты к черту со своими идиотскими вопросами! — оглянулся, подмигнул: — Ну, по старой дружбе, когда шлепнете?

— Ты боишься? Почему паясничаешь? — спросил Сапожков.

— А что, я должен перед тобой благородного героя корчить? Может, традиционной следовательской папиросой угостишь?

— Я не курю.

— Знаю. Скажи, чтобы принесли.

Закурив, развалившись на стуле, Вазузин предложил:

— Хочешь анекдотец? Но для того, чтобы его понять, нужно иметь сильно развитое чувство юмора. У тебя как по этой линии, есть способности? Или сие тебе недоступно?

— Зачем тебе с таким излишним усердием унижаться передо мной? Не надо, Вазузин.

— Я перед тобой унижаюсь?! — Вазузин вскочил. На скулах его проступили красные пятна.— Я никогда ни перед кем...

— А вот сейчас унижался. Потому что другого ничего не остается. И молчал ты на допросе не потому, что храбр и не боишься смерти, а потому, что стыдно говорить о мерзостях, убийствах, заговоре, предательстве. Пытаешься умереть не жалким, а ты жалок до отвращения.

— Это все? — яростно спросил Вазузин.

— Все,— сказал Сапожков.

— Будешь меня допрашивать?

— Нет.

— Могу уйти?

— Можешь.

— Позволишь еще одну выкурить?

— Кури.

Вазузин закурил, вытянул ноги и произнес облегченно:

— Эх ты, следователь! Выходит, от меня ничего не добился. Не можешь.

— Нет, могу.

— Э, брось!

Вазузин небрежно махнул рукой.

— Ты знаешь, при каких обстоятельствах погибла твоя жена?

Вазузин побледнел, но, преодолевая себя, произнес безразлично: