Том 6

Чтобы никакое преступление или судебное дело не оставалось без наказания и не затягивалось, он оставил для разбирательства и те тридцать с лишним дней, которые магистры посвящали играм. К трем судейским декуриям он прибавил четвертую, низшего состояния, назвав этих судей «двухсотниками» и, отдав им тяжбы о небольших суммах. Судей он назначал только с тридцати лет, то есть на пять лет раньше обычного. И лишь, когда многие стали избегать судейской должности, он нехотя согласился, чтобы каждая декурия по очереди в течение года была свободна от дел, и чтобы в ноябре и декабре обычных разбирательств вовсе не производилось.

Сам он правил суд с большим усердием, иногда даже ночыо; если же бывал болен — то с носилок, которые ставили возле судейских мест, или даже дома, лежа в постели. При судопроизводстве он обнаруживал не только высокую тщательность, но и мягкость: например, желая спасти одного несомненного отцеубийцу от мешка и утопления — а такая казнь назначалась только признавшимся, — он, говорят, обратился к нему так: «Значит, ты не убивал своего отца?» А когда разбирался подлог завещания и все, приложившие к нему руку, подлежали наказанию по Корне-лиеву закону, он велел раздать судьям для голосования, кроме двух обычных табличек, оправдательной и обвинительной, еще и третью, объявлявшую прощение тем, кто ставил свою подпись по наущению или по недомыслию. Апелляции от граждан он каждый раз передавал городскому претору, апелляции от провинциалов — лицам консульского звания, которых он назначал для разбора по одному на каждую провинцию.

Он пересмотрел старые законы и ввел некоторые новые: например, о роскоши, о прелюбодеянии и разврате, о подкупе, о порядке брака для всех сословий. Этот последний закон он хотел сделать еще строже других, но бурное сопротивление вынудило его отменить или смягчить наказание, дозволить трех летнее вдовство и увеличить награды. Но и после этого однажды на всенародных играх всадники стали настойчиво требовать от него отмены закона: тогда он, подозвав сыновей Германика, на виду у^е£х, посадил их к себе и к отцу на колени, знаками и взглядами убеждая народ не роптать и брать пример с молодого отца. А узнав, что некоторые обходят закон, обручаясь с несовершеннолетними или часто меняя жен, он сократил срок помолвки и ограничил разводы.»

Таким образом, Август, трижды возвращаясь к законам о семье во время своего принципата, принял специальные полномочия «куратора нравов». Чтобы разъяснить вышеприведенную цитату, уточним, что законы эти предписывали всем гражданам страны вступать в брак и иметь детей. Люди, Которые не соблюдали их, ограничивались в праве наследования и занятия различных должностей, И, напротив, люди, у которых было трое и больше детей, получали различные привилегии и государственные пособия.

В то же время, в соответствии с этими законами, предписывалось строго блюсти нравы. Отцу давалось право убить любовника дочери и дочь, которых он поймал на месте преступления. Муж был обязан подать в суд на свою неверную жену и ее «сообщника», которые в свою очередь лишались части имущества и высылались на пустынные острова средиземного моря.

Если же муж в суд не подавал, то любой гражданин имел право обвинить его в сводничестве. Все это, по мнению Августа, должно было воссоздать древнюю семью, возродить угасающую pietas и упрочить власть отца и господина.

Законы эти встречали ожесточенное сопротивление среди высших слоев населения Рима, но это и не удивительно, так как они содержали внутренние противоречия. Они были направлены на укрепление власти мужа и отца, но дозволяли государству вмешиваться в замкнутый некогда мир фамилии и уже не муж, а суд карал неверную жену. Это противоречие постепенно все более и более разрасталось и в самом конце существования римской империи привело почти к полной замене власти главы фамилии государственной властью.

Но законы о семье возникли не от сиюминутного желания Августа, в этом была его жизненная позиция. Обратимся снова к Гаю Светонию Транквиллу:

«Особенно важным считал он, чтобы римский народ оставался неиспорчен и чист от примеси чужеземной и рабской крови. Поэтому римское гражданство он жаловал очень скупо, а отпуск рабов на волю ограничил. Тиберий просил его о римском гражданстве для своего клиента-грека — он написал в ответ, что лишь тогда согласится на это, когда тот сам убедит его в законности своих притязаний. Ливия просила за одного галла с податного племени — он освободил его от подати, но отказал в гражданстве, заявив, что ему легче перенести убыток для его казны, чем унижение для чести римских граждан. А для рабов он поставил множество препятствий на пути к свободе, еще больше — на пути к полноправной свободе: он тщательно предусмотрел и количество и положение, и состояние отпускаемых, и особо постановил, чтобы раб, хоть раз побывавший в оковах или под пыткой, уже не мог получить гражданства ни при каком отпущении.