Том 6

Лампа без стекла, она нещадно чадит. От ее грязного света газета, которую читают за столом двое бойцов, кажется желтой. За краями газетного листа все черно. Света мало, и не видно, как на полу вповалку, положив головы друг другу на плечи, спят бойцы.

Дверь открывается, и на пороге несмело появляется красноармеец в черной блестящей плащ-палатке Он похож на большую мокрую птицу. С острых концов опущенных крыльев стекают на пол струйки воды.

Вошедший, осторожно придерживая пальцем щеколду, старательно прикрывает дверь. Он с любопытством и опаской осматривает избу.

Человек, сидящий за столом, откладывает газету. На лицо его, на погоны падает свет.

Сержант неприязненно осматривает вошедшего и спрашивает усталым, безразличным голосом:

— Чего тебе, милый человек, надобно?

— Расположиться здесь хочу. С дороги все-таки…

— Здесь, милый человек, итак сбор битковый. А проживаем мы поотделенно, согласно распорядка.

— Все-таки хочу я здесь остаться, — говорит вошедший, пытаясь развязать мокрый шнурок капюшона.

— Здесь, здесь… — с раздражением повторяет сержант. — Тебе же, чудак ты человек, объясняют. Квартируем мы поотделенно, как подобает. Согласно распорядка. Тебе лучше податься на другой конец деревни. Там такой тесноты не наблюдается. А ты пришел не по назначению, в чужую избу. Вот и приходится тебе, милый человек, отказывать.

— Да это изба не чужая, — тихо говорит вошедший. — Хозяином я здесь проживал, в колхозе. Вот имущество мое — самовар, кровать, сундучок вон там, лампа. Не знаю только про семейство. Живы, нет ли…

Сержант даже привстал от неожиданности. Газета упала.

— И спросить, товарищ, про семейство как-то страшно, — продолжал красноармеец в плащ-палатке. — Никак язык не повернется…

— А ты не страшись, милый человек! — возбужденно и неожиданно громко воскликнул сержант. — Хозяйка твоя в целости и сохранности, — побежала в сарай за дровами. И ребятишки тоже вскорости объявятся: бойцы на том конце деревни патефон крутят, вот они там музыкальные пластинки и слушают.

Вошедший ничего не сказал, отвернулся и опять принялся трясущимися пальцами распутывать на шее мокрый шнурок. Щелкнула щеколда, широко распахнулась дверь, и на пороге показалась хозяйка. Она несла вязанку дров.

В чадном полумраке женщина не сразу заметила вошедшего и столкнулась с ним лицом к лицу.

— Павлуша, — тихо сказала женщина и, чтобы не упасть, прислонилась к дверному косяку. Вязанка выскользнула из ее рук. — Павлуша, — прошептала она побелевшими губами. — Ты…

Вошедший почему-то ожидал, что жена заплачет в три ручья. Но счастливые глаза ее были сухи. Она продолжала шептать едва слышно, но каждое слово, оброненное ею, было тяжелым, как непролитая слеза…

Весь день Павел Ноздрин думал, как это будет. Всю последнюю неделю думал, с тех пор как узнал, что полк пройдет недалеко от Башмаковки.

Командир полка выслушал его просьбу и заявил:

— Тут и разговора не будет. Как же не зайти мимоходом? Обязательно надо зайти. Проведай, узнай, что и как. Передай гвардейский привет, и обратно. За трое суток обернешься.

Отпускник весь день шагал по размытой дождями проселочной дороге, потом ехал на полуторке, потом снова шел и снова ехал. Шоферы, узнав, куда он торопится, сразу становились приветливее, охотно подсаживали и даже поддавали газу.

Уже в Кудинове Ноздрин узнал, что Башмаковка цела Немцы уходили из нее поспешно и не успели сжечь.

Из Кудинова Ноздрин шел пешком. Он прошел поле, Крапивную Балку, потом свернул с дороги и пошел напрямик через рощу, как всегда ходил. Он шагал по тропинке, нетерпеливо раздвигая ветки, и все ждал, когда услышит лай башмаковских псов — самых брехливых и задиристых в округе.

Собаки не лаяли, и это было тревожно. Ноздрин не знал, что немцы перестреляли всех собак.

На улице пустынно и тихо в этот июньский вечер. Но около изб у стен, хоронясь в их тени, стоят машины. У некоторых изб и у колодца прогуливаются часовые.

Изба та же самая, крылечко то же самое, а стекол в двух окнах нет, переплеты залатаны фанерой. И от этого тоже тревожно.

Павел не решился сразу подняться на ступеньки крыльца. Все время торопился, а сейчас почему-то остался стоять на улице. И дождевые капли стучали по его каске, как по крыше.

Потом он все-таки поднялся на крыльцо и долго счищал под дождем грязь с сапог…

Он ожидал, что заплачет жена. Но, когда она бросилась к нему на грудь и прижалась лицом к мокрому плащу, заплакал он сам. Он плакал и говорил при этом:

— Не надо, Маша. Не надо плакать…

Слезы катились по его небритым щекам, как еще недавно — дождевые капли.

Он сконфузился, мягко отстранил жену, нагнулся и начал собирать поленья.

Жена с нежностью посмотрела на него, потом тоже нагнулась и начала ему помогать.

В избе стало очень тихо. Сержант стоял у стола, переминаясь с ноги на ногу.

Его сосед, красноармеец с добрым безбровым лицом, почему-то закашлялся, прикрывая при этом рот рукой. Он полез за кисетом, хотя курить ему не хотелось — он только что затоптал толстый окурок.