Том 6

С винтовкой вместе нам надежно служит,
Уча и помогая побеждать,
Отточенное партией оружье —
Родная большевистская печать.

Рожденная отвагою героя,

Моя разящая врагов строка
Нужна нам, как огонь в разгаре боя,
Как сталь неотвратимого штыка.

Пускай она подругой на походе,

Товарищем в огне ночных атак
Всем говорит о доблестном народе,
Чье мужество сломить не в силах враг.

Пусть будет скорой и правдивой вестью

Цехов завода, боевых полей,
Пусть славный долг свой выполняет с честью.
И от души тогда мы скажем ей:

«Живущее в боях поры суровой,

Внушающее ненависть к врагам,
Твое горячее, простое слово
Крепить победу помогало нам.

Когда за всех сочтемся мы с врагами

И новый хлеб подымем на полях,
Ты славу подвигов разделишь с нами,
Товарищ, вдохновлявший нас в боях!»

— Хорошо, очень хорошо, — сказал я. — Просто даже замечательно, что в полосе будет сказано и о военной печати, которая тоже сейчас воюет, бьет врага.

Через пятнадцать минут стихи, перепечатанные на машинке, были отнесены в секретариат, прочитаны и отправлены в набор. С полосой было покончено, оставалось только завтра вычитать ее начисто. А сейчас надо уходить домой: поздно, улицы темные, на них в этот час одни патрули да возле своих орудий на площадях яростно работают зенитчики — над городом, сверля и сверля морозный воздух моторами, на больших высотах по обыкновению ходят немецкие бомбардировщики.

Мы вышли с Верой из подъезда «Ленинградской правды», дошли до поворота за угол на Фонтанку, переглянулись: в небе, скрещиваясь, мечутся белые лучи прожекторов, там кипит от разрывов зенитных снарядов, на обсыпанную снегом брусчатку наших ленинградских мостовых железным хлестким дождем летят горячие осколки, звякая, высекая искры.

— И все-таки пойдем. Как-нибудь, держась поближе к домам. Авось!

И тут мы увидели самолет, взятый в скрещение нескольких лучей. Я узнал его по контурам: «Хейнкель-111», бомбардировщик. В ослепительном свете он казался игрушечным, покрытым серебрянкой веселым самолетиком, какие вешаются на новогодние елки; но он пес бомбы, и мы замерли в ожидании: что-то будет? Вокруг собиралась толпа из редких в этот поздний час торопливых прохожих, все смотрели в ясное, звездное, по безлунное небо. Всем до острой болн в сердце хотелось, чтобы наши зенитчики сбили это белое кусачее насекомое с ленинградского неба.

А «хейнкель» шел и шел, ослепленный, но несдающийся. Это было от нас очень недалеко — где-то над Загородным или, может быть, над проспектом Нахимсона. Он постепенно удалялся, он явно уходил.

И вдруг с ним что-то случилось, мы полагали, что его все-таки настиг осколок снаряда, — он странно дернулся, рыскнул влево, кренясь на крыло, затем клюнул носом… Кто-то отчаянно закричал:

— Уходит!

А кто-то еще отчаяннее, но иначе:

— Падает!

«Хейнкель» понесся к земле со стремительной скоростью. Лучи прожекторов его утеряли, и можно было подумать, что он так, клюнув в пике, просто сманеврировал, если бы не всплеск багрового пламени в районе Таврического сада и мощный удар взрыва, спустя несколько секунд докатившийся оттуда. Наша небольшая толпа встретила все это радостными аплодисментами.

Я записываю довольно длинно. Произошло же все за несколько коротких минут. Может быть, и за одну или за две. Каждый из нас на эти минуты был собран в тугой комок волнения и ожиданий.

До середины ночи растапливая печку просмоленными старыми торцами с мостовой, мы переживали это событие, а назавтра всей редакции стало известно, что немецкий самолет был сбит не зенитчиками, а молодым летчиком-истребителем, патрулировавшим в тот час в ночном небе над Ленинградом; и когда 6 ноября вышла в свет наша полоса, в этом же номере «Ленинградской правды», на первой ее странице, было помещено сообщение ТАСС под заголовком «Геройский подвиг летчика Севастьянова».

В сообщении говорилось: