Том 6

С крытого балкончика моей комнаты, которая под самой крышей отеля «Тапробана», можно рассматривать почти всю территорию и всю акваторию обширного порта Коломбо. Они не просто отсюда видны. Отель этот, старый, солидный, то ли конца прошлого, то ли самого начала нынешнего века, сооруженный не для международных гуляк с фотоаппаратами, а для людей деловых, как бы и сам включается в комплекс портовых причалов, пакгаузов, подъемных крапов. Он стоит на берегу, нависая грузными арчатыми этажами над приземистым зданием таможни, на белом фронтоне которой большие круглые электрические часы. Они идут на два с половиной часа вперед против московских.

У причалов несколько десятков кораблей разного топ-пажа. Вокруг их мачт вьются пестрые флаги множества стран. За пределами бухты, огражденной бетонными молами от океанских волн, прямо там, в синем-синем океане, — еще до двадцати судов. Задумчиво дымят, врезав якоря в песчаное дно, чего-то ожидают.

С моей терраски отлично разглядывается и вся та часть города, которая расположена на север от порта, вдоль берега бухты, и дальше. Вижу цветистое кипение прокаленных солнцем крикливых улиц, почти черную от времени черепицу крыш, витые минареты мечети, кубические башни костелов и поднятые крутыми уступами кровли буддийских храмов. И еще вижу вдали метелки бронзовых листьев на вершинах змеистых тонких стволов кокосовых пальм.

Если бы не пальмы да не огненно-жаркое солнце, которое, выбелив все вокруг, вертикально уставилось прямо тебе в темя, можно подумать, что ты в голландском Амстердаме или в уэльском Кардиффе, где день и ночь грузятся углем заезжие пароходы. Что касается запахов, то во всем мире портовые причалы пахнут одинаково: мазутом, рыбой и водорослями.

Почему здесь, вблизи экватора, думается о прохладном Уэльсе, почему вспоминается туманный Амстердам? Да потому, конечно, что эта часть столицы Цейлона примыкала когда-то к оснащенному дальнобойными пушками береговому форту сначала голландцев, а затем англичан; белые колонизаторы так и называли ее «фортом», застраивали по образу и подобию своих северных столиц внушительными, отнюдь не рассчитанными на условия тропиков каменными громоздкими зданиями — для контор и оптовых складов, для банков и универсальных магазинов.

Полдень. Вертикальное солнце работает на полную мощь. В соседней Индии, когда ее топтали башмаки колонизаторов, индусы говаривали, что в такую пору дня на улицу выходят только собаки и англичане. А здесь не сильный, но достаточно упругий ветерок с океана гонит на берег влажное, мягкое тепло, умеривающее тропический жар солнца. Но, конечно, после Москвы тепла все равно более чем достаточно. О пиджаке думать уже не хочется, и в то же время никак не решаешься с ним покончить. Еще сутки назад мы шли к самолету по обметанным ледяной коркой бетонным плитам Шереметьевского аэропорта под свирепым ноябрьским ветром: кто чихал, кто кашлял, таща в «боинг» авиакомпании «Эр Индия» московские простуды и гриппы; и когда после этого саднит в горле, когда где-то среди ребер то поет, то покалывает, ну как расстаться с пиджаком? Держишь его перекинутым через руку, и, что ни час, он становится все тяжелее, все обременительней.

После длинной воздушной дороги в восемь тысяч километров хорошо сидится на увитом зеленью балкончике под черепичным скатом кровли. Балкончик (строго говоря, это скорое терраска) отделен от комнаты дверью и окном, которые поднимаются лишь на половину высоты до кровли, а над ними уже открытый проем, улица. Над дверью, опустившись на ее верхнюю планку, появляется большая, до гуталинового блеска черная галка с увесистым клювом и внимательно осматривает все, что я извлек из чемодана. На смену галке приходит облезлый, старый котище с мордой льва, что-то хрипло произносит и отправляется дальше по широким карнизам отеля.

Сидишь, смотришь на незнакомую жизнь, вспоминаешь проделанный путь.

Мне очень памятен мой первый полет в Южную Азию — тогда это было в Индию. Бесконечные хребты, складки, нагромождения Гималаев. «ТУ-114» летел, летел над ними, и им все не было, не было ни края, ни конца. Синие льды по клыкастым острым вершинам, сверкающие снега в ущельях, замерзшие озера на высоте, может быть, пяти или шести тысяч метров, в которых вода как зеленый мрамор или малахит. За одной цепью гор — другая, еще более высокая, составленная сплошь из Казбеков и Монбланов, притиснутых тесно один к другому п, возможно, по сию пору не имеющих не только названий, но даже простых инвентарных номеров. А за какой-то уж совсем немыслимой горной грядой, над которой наш самолет, держась на высоте девяти тысяч метров, прошел, чуть ли не бороздя белые скалистые острия своим брюхом, в ело различимой дали, на юге, открывалась затянутая лилово-зеленым сумраком бездонная пропасть чего-то никогда прежде тобой не виденного, необыкновенного — то ли из снов, то ли из сказок. В пей клубилось, в ней дымило, парило, и ничего с какой-либо отчетливостью там нельзя было рассмотреть.