Том 6

Говорил этот человек злобно — и совсем не по отношению к врагу; у него получалось как-то так, что злобу свою он адресовал против нашей жизни, против нашей действительности, против всего нашего, бесконечно нам дорогого. Кое-что было и верного в его речи, такого, о чем бы и мы могли сказать, но сказать иначе — именно как о своем, которое надо бы исправить, улучшить. Он же на все смотрел не просто со стороны, а с той, с другой стороны. «Что за гадина? — думалось, видимо, каждому из нас, судя по тому, как мы друг с другом переглядывались. — Откуда такие берутся?» Трусов, паникеров, людей, ничтожных духом, в Ленинграде к этому времени — ко времени, когда вокруг него замкнулось кольцо окружения, — уже не осталось, а если и остались, то единицы. Трусы, мелкие перепуганные душонки первыми ринулись в Смольный, в разные другие учреждения города с требованием немедленно эвакуировать их в глубь страны. Они, мол, мозг, цвет, нервы, соль народа, их надо сохранить, иначе кто же после войны будет восстанавливать страну и бороться за дальнейший прогресс. Кого бы действительно следовало сохранять, тех невозможно было уговорить эвакуироваться. А эти… Эти тряслись от страха: вдруг, мол, придется остаться в Ленинграде? Это тоже была проверка подлинной ценности людей. Мы уже знали, как к Семену Фарфелю в редакцию фронтовой газеты «На страже Родины» забежал прощаться добившийся-таки разрешения на эвакуацию один из недавних друзей дома и спросил: «Что передать Лене (то есть жене Фарфеля, в первые дни войны выехавшей в тыл с маленьким ребенком)? Туда еду». — «Да как сказать, — ответил Фарфель с его мягкой и хитроватой улыбкой умного, отлично все понимающего человека, — особенно-то ничего. Скажите, мол, что держимся, сражаемся кто как может, постов своих покидать не собираемся». Или известно, как заведующий отделением «Известий» в Ленинграде, старый газетный работник Максим Гордон, узнав случайно, что один из сотрудников отделения, не сказав никому ни слова, спешно отправился на гражданский аэродром, тотчас понял, что означает такая спешка, и ринулся следом. Он ухватил своего сотрудника буквально за шиворот перед самой посадкой в самолет. «Скотина, — сказал он, — ты знаешь, кем бы стал с той минуты, когда захлопнулась бы дверь самолета?» И привез его обратно. Таких, которым что-то или кто-то помешал удрать, в Ленинграде осталось, повторяю, мало, очень мало. Кто же этот узкоглазый тип, так развязно поносящий нашу жизнь? Почему он не улепетнул своевременно за Уральский хребет?

Выслушав вонючую речь до конца, мы поднялись и попросили этого человека покинуть нашу комнату. Мы не хотели быть с ним под одной крышей. У нас темнело в глазах от возмущения и ярости. Когда я был мальчишкой, на меня незабываемое впечатление произвел один случай. Это было в Новгороде, где я родился, на нашей окраинной Никитинской улице. Один что-то натворивший парень, спасаясь от материнской расправы, влез на крышу дровяного сарая. Разгневанная мать пыталась достать до него длинной палкой и, видимо, стукнула разок-другой. Он заревел и стал вдруг осыпать свою родную мать матерщиной. Старшие ребята, которые в другое время, в любом ином случае, попробуй кто тронуть «парня с нашей улицы», вели бы себя совсем не так, тут ринулись на сарай, стащили сквернослова на землю и настолько основательно излупили, что уж сама мать вступилась за своего сынка. За что же его били? А за то, что грязно говорил о матери.

Я вспоминал этот случай, глядя на злобного рассуждателя, которого мы попросили выйти вон.

Он встал, пожал плечами, фыркнул и ушел. Правда, ушел не очень далеко. Кто-то ночью увидел его в зале судебных заседаний спящим на откидных стульях, под шинелью. Он зяб и вертелся на неудобном ложе.

Когда его не стало в комнате, мы задали друг другу вопрос, кто он и откуда. Только один из нас смог сказать, что, дескать, этот тип приехал из Москвы, называет себя писателем, но никто не припомнил ни одного написанного им произведения. Правда, это не удивительно. Таких писателей, которые писатели по документам, так сказать, не по профессии, а по должности, расплодилось довольно много. В военных газетах даже штатным расписанием предусмотрено: «должность — писатель». Рядом с настоящим литератором на должность писателя могут «назначить» кого угодно.

Кто же этого произвел в писатели? Кто назначил его на такую высокую должность?

Плохо засыпалось после неприятной стычки. Легли на шинелях, заняв весь пол комнаты; двоим счастливчикам но жребию достался диван. Лежали, кипя от возмущения.

Не очень спалось еще и оттого, что сильно грохали пушки кронштадтских фортов и кораблей. Дом дрожал от их ударов. Пушки били методично, с правильными интервалами. Они помогали Копорской группе войск отстаивать плацдарм вокруг Ораниенбаума и Красной Горки.