Том 6. Я пришел дать вам волю

Выпили. Аганя тоже выпила; молодая ядреная кровь заиграла в ней, она безо всякого стеснения заглядывалась на молодых казаков, похохатывала... Часто взглядывала на Стеньку. А тот еще с прошлого раза запомнил Аганю, но тогда слишком был молод, стеснялся, и у Агани был муж. Теперь Стенька осмелел... И так они откровенно засматривались друг на друга, что всем стало как-то не по себе. Один только старик-лесовик, хозяин, как будто ничего не замечал, помалкивал, пил. Старший в станице, Ермил Пузанов, вызвал Стеньку на улицу, предупредил:

– Не надо, Стенька, не обижай старика. Оно и опасно: старик-то... такой: пришьет ночью, пикнуть не успеешь.

– Ладно, – ответил Стенька. – Я не малолеток.

– Гляди! – еще сказал Ермил серьезно. – Не было бы беды.

– Ладно.

Ночь прошла спокойно. Но Стенька, видно, успел перемолвиться с Аганей, о чем-то они договорились... Утром Стенька сказался больным.

– Чего такое? – спросил Ермил.

– Поясница чего-то... разломило всего. Полежать надо.

Казаки переглянулись между собой.

– Пускай полежит, – молвил могучий старик-хозяин. – Я его травкой здесь отхожу. Я знаю, что это за болесть.

Фрол, улучив минуту, сунулся к Стеньке:

– Чего ты задумал?

– Молчи.

– Отравит он тебя, Стенька... Или пришибет ночью. Поедем.

– Молчи, – опять сказал Стенька.

Казаки уехали.

Стенька догнал их через два дня... Много не распространялся. Сказал только:

– Полегчало. Прошла спина...

– Как лечил-то? – заулыбались казаки. – Втирал? Али как?

– Это – кто кому втирал, надо спросить. Оборотистый казак, Стенька... Старик-то ничего? Облапошили?

– Они ушли, – непонятно сказал Степан. – Вместе: и старик, и...

– Куда? – удивились казаки.

– Совсем. В лес куда-то. Старик заприметил чего-то и... ушел. И Аганьку увел с собой. Вместе ушли.

– Э-э... Ну да: что он, смотреть будет? Знамо, уведет пока – от греха подальше.

– Ну вот, взял согнал людей... Жили, никому не мешали, нет, явился... король-королевич. Надо было!

Поругали Стеньку. И поехали дальше.

Стенька, однако, долго был сам не свой: молчал, думал о чем-то, как видно, тревожном. Казаки его же и отговаривать принялись от печальных мыслей:

– Чего ж теперь? Старик не пропадет – весь лес его. А ее увести надо, конешно: когда-никогда она взбесится.

– Не горюй, Стенька. А, видать, присохло сердчишко-то? Эх, ты...

Только в монастыре догадались казаки, что у Стеньки на душе какая-то мгла: старики так не молились за все свои грехи, как взялся молить Бога Степан – коленопреклонно, неистово.

Фрол опять было к Стеньке:

– Чего с тобой? Где уж так нагрешил-то? Лоб разобьешь...

– Молчи, – только и сказал тогда Степан.

А на обратном пути, проезжая опять ту деревню, Степан отстал с Фролом и показал неприметный бугорок в лесу...

– Вон они лежат, Аганька со своим стариком.

У Фрола глаза полезли на лоб.

– Убил?!

– Сперва поманила, дура, потом орать начала... Старик где-то подслушивал. Прибежал с топором. Можеть, уговорились раньше... Сами, наверно, убить хотели.

– Зачем?

– Не знаю, – Степан слегка все-таки щадил свою совесть. – Я так подумал. Повисла на руке... а этот с топором. Пришлось обоих...

– Бабу-то!.. Как же, Стенька?

– Ну, как?! – обозлился Степан. – Как мужика, так и бабу.

Бабу зарубить – большой грех. Можно зашибить кулаком, утопить... Но срубить саблей – грех. Как ребенка приспать. Оттого и мучился Степан, и молился, и злился. До сей поры об этом никто не знал, только Фрол. Тем тяжелей была Степану его измена. Грех молодости может всплыть и навредить.

В раннюю рань к лагерю разинцев подскакали трое конных; караульный спросил, кто такие.

– Аль не узнал, Кондрат? – откликнулся один с коня.

– Тю!.. Фрол?

– Где батька?

– А вон в шатре.

Фрол тронул коня... Трое вершных стали осторожно пробираться между спящими, направляясь к шатру.

Кондрат постоял, посмотрел вслед им... И вдруг его резануло какое-то недоброе предчувствие.

– Фрол! – окликнул он. – А ну, погодь.

– Чего? – Фрол остановился, подождал Кондрата.

– Ты зачем до батьки?

– Письмо ему. С Украины, от Дорошенки.

– Покажь.

– Да ты что, Бог с тобой! Кондрат!..

– Покажь, – заупрямился Кондрат.

Фрол достал письмо, подал Кондрату. Тот взял его и пошел в шатер.

– Скажи: мне надо с им погутарить! – сказал Фрол.

– Скажу.

Кондрат вошел в шатер.

И почти сразу из шатра вышел Степан – босиком, в шароварах, взлохмаченный и припухший со сна и с тяжкого хмеля.

– Здорово, Фрол.

– Здорово, Степан.

– Чего не заходишь?

Смотрели друг на друга внимательно, напряженно.

– Письмо. От Петра Дорошенки.

– Ты заходи! Заходи – выпьем хоть... А то, вишь, я какой?

Фрол, умный, дальновидный Фрол, мучительно колебался.

– Не склоняется Петро...

Степан понимал, что происходит с Фролом, какие собаки рвут его сердце – Фрол боится и боится показать, что боится, и хочет, правда, поговорить, и все-таки боится.

– Да шут с им, с Петром. Я и не надеялся шибко-то, ты же знаешь, – непринужденно сказал Степан. – Заходи, погутарим.

Фрол незаметно, как ему казалось, зыркнул глазами по сторонам: лагерь спал.

Степан отметил этот его настороженный волчий огляд.