Том 6. Индийские рассказы. История Гедсбая. Самая удивительная повесть в мире и другие рассказы

— О, если вы помните это, то должны помнить и остальное. Сознайтесь.

— Я помню многое, но знаю, что этого не делала. Я никогда не делала… до сих пор.

— Вы сделали это, милая.

— Я знаю, что не сделала, потому что — бесполезно утаивать — потому что, действительно, намеревалась сделать это.

— И действительно сделали.

— Нет, только намеревалась, но кто-то прошел мимо.

— Там не было никого другого. И никогда не было.

— Было — всегда есть. Это была другая женщина — там, на море. Я видела ее. Это было двадцать шестого мая. У меня где-то записано.

— А, и вы также записывали свои сны? Странно что-то насчет другой женщины, потому что я в это время как раз был на море.

— Я была права. Почем я знаю, что вы делали, когда бодрствовали. А я думала, что вы не такой, как все.

— Никогда в жизни вы не заблуждались более. Однако какой у вас характер! Выслушайте меня, милая. — И Джорджи, сам не зная зачем, совершил черное клятвопреступление.

— Это… это не из тех вещей, о которых говорят, потому что тогда стали бы смеяться; но, клянусь моим словом и честью, дорогая, меня не целовала ни одна живая душа, кроме родных. Не смейтесь, милая. Я не сказал бы этого никому другому, но это сущая правда.

— Я знала! Вы — вы. О, я знала, что вы появитесь когда-нибудь; но я совершенно не знала, что вы — вы, пока вы не сказали. А вы никогда не интересовались никем, ни на кого не смотрели? Ведь все в мире должны любить вас с той минуты, как увидят вас, мальчик.

— В таком случае они утаили это. Нет, я никогда не интересовался никем.

— А мы опоздаем к обеду — страшно опоздаем. О, как я взгляну на вас при свете, перед вашей матерью и моей?

— Мы будем изображать, что вы мисс Ласи, пока не придет время. Какой самый короткий срок для жениховства? Что если бы мы избегли всех хлопот, связанных с помолвкой?

— Я не хочу говорить об этом. Это так вульгарно. Я подумала о том, чего вы не знаете. Я уверена в этом. Как мое имя?

— Мири… нет, не то, клянусь Юпитером! Подождите секунду, я вспомню. Вы не… не можете быть… Те старые рассказы — прежде чем я поступил в школу! Я не вспоминал их с тех пор. Вы не оригинал Аннилуизы?

— Так вы всегда называли меня с самого начала. Вот мы повернули и, должно быть, опоздали на целый час.

— Не все ли равно? Корни уходят так глубоко? Конечно — наверно, так. Мне пришлось-таки ехать с этой противной старой птицей — черт ее побери!

— Ха, ха! — смеясь, сказала утка. Помните вы это?

— Да, помню — цветочные горшки на ногах и все остальное. Все время мы были вместе; а теперь я должен проститься с вами до обеда. Наверно, я увижу вас за обедом? Наверно, вы не спрячетесь в свою комнату, дорогая, и не покинете меня на целый вечер? Прощайте, дорогая, прощайте!

— Прощайте, мальчик, прощайте. Обратите внимание на арку. Не давайте Руфусу броситься в свое стойло. Да, я сойду к обеду, но что я буду делать, когда увижу вас при свете!..

В силу сходства

После счастливой любви нет более выгодного приобретения для юноши в начале его карьеры, чем несчастная любовь. Она позволяет ему чувствовать себя значительным, blase и скептичным; и каждый раз, когда здоровье его прихрамывает от недоразумений с печенью или недостатка гимнастики, он может печалиться об утраченной красавице и испытывать нежнейшее сумеречное блаженство.

Несчастный роман Ганнасайда был для него подлинной благодатью свыше. С тех пор прошло уже четыре года, и его возлюбленная давно забыла думать о нем. Она вышла замуж, и ее поглотили домашние заботы. В свое время она сказала Ганнасайду, что «не будучи в состоянии сделаться для него чем-либо ближе сестры, она тем не менее всегда будет относиться к его благополучию с живейшим интересом». Это поразительно новое и оригинальное изречение давало пищу мечтам Ганнасайда в течение двух лет; а собственное его самомнение заполнило остальных двадцать четыре месяца. Ганнасайд был совсем иного пошиба, чем Фил Гарран, но это не мешало ему иметь много общих черт с этим чересчур счастливым человеком.

Он держал при себе несчастную любовь, как люди держат хорошо обкуренную трубку, — удобства ради и потому что привычка сделала ее драгоценной. Любовь эта благополучно оберегла его в течение одного сезона в Симле. Ганнасайд не был привлекателен. В его резком обращении и бесцеремонности, с которой он подсаживал даму в седло, было нечто, отдалявшее от него прекрасный пол, даже если бы он добивался их благосклонности, о чем и помину не было. Он слишком тщательно сберегал свое израненное сердце для самого себя.