Том 6. Художественная проза

1) Стрелец, сын старого раскольника, видит Ржевскую в окошко, переодетую горничной девушкой, сватается через мамушку-раскольницу, получает отказ.

Полковник стрелецкий имеет большое влияние на своих; Софья хочет его к себе переманить. Он рассказывает ей, каким образом узнал он о заговоре.

Софья. О чем же ты был печален? – Об отказе. – Я сваха. – Но будь же и т. д.

2

Софья во дворце.

Нищие, скоморох.

Скоморох и старый раскольник.

Молодой стрелец. Заговор.

3

Стрелец влюбляется в Ржевскую, сватается, получает отказ. Он становится уныл. Товарищ открывает ему заговор… Он объявляет обо всем правительнице, Софья принимает его как заговорщика, объяснение. Софья сваха, комедия у боярина. Бунт стрелецкий, боярин спасен им, обещает выдать за него дочь.

Ржевская замужем.

Мать торопится и выдает ее за думного дворянина.

4

Стрелец, влюбленный в боярскую дочь – отказ – приходит к другу заговорщику – вступает в заговор.

5

Сын казненного стрельца воспитан вдовою вместе с ее сыном и дочерью; он идет в службу вместо ее сына. При Пруте ему Петр поручает свое письмо.

Приказчик вдовы доносит на своего молодого барина, который лишен имения своего и отдан в солдаты. Стрелецкий сын посещает его семейство и у Петра выпрашивает прощение молодому барину.

«КРИСПИН ПРИЕЗЖАЕТ В ГУБЕРНИЮ…»⁵

Криспин приезжает в губернию на ярмонку – его принимают за. Губернатор честный дурак. – Губернаторша с ним кокетничает – Криспин сватается за дочь.

«LES DEUX DANSEUSES…»⁶

Les deux danseuses. Un ballet de Didlot en 1819. Zavadovsky. Un amant au paradis. – Scéne de coulisse – duel – Istomine est à la mode. Elle est entretenue, elle se marie. – Sa soeur est dans la détresse – elle épouse le souffleur. Istomine dans le monde. On ne l'y reçoit pas. Elle reçoit chez elle – dégoûts – elle va voir sa compagne.[99]

Путешествия

Отрывок из письма к Д. *

Из Азии переехали мы в Европу[100] на корабле. Я тотчас отправился на так называемую Митридатову гробницу (развалины какой-то башни); там сорвал цветок для памяти и на другой день потерял без всякого сожаления. Развалины Пантикапеи не сильнее подействовали на мое воображение. Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи – и только. Из Феодосии до самого Юрзуфа ехал я морем. Всю ночь не спал. Луны не было, звезды блистали; передо мною, в тумане, тянулись полуденные горы… «Вот Чатырдаг», – сказал мне капитан. Я не различил его да и не любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; справа огромный Аю-даг… и кругом это синее, чистое небо, и светлое море, и блеск и воздух полуденный…

В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностию неаполитанского lazzarone[101]. Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря – и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество. Вот всё, что пребывание мое в Юрзуфе оставило у меня в памяти.

Я объехал полуденный берег, и путешествие М. оживило во мне много воспоминаний; но страшный переход его по скалам Кикенеиса¹ не оставил ни малейшего следа в моей памяти. По Горной лестнице² взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно и казалось каким-то таинственным, восточным обрядом. Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была берёза, северная берёза! сердце мое сжалось: я начал уже тосковать о милом полудне, хотя всё еще находился в Тавриде, всё еще видел и тополи и виноградные лозы. Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут посетили меня рифмы. Я думал стихами. Вот они: К чему холодные сомненья? Я верю: здесь был грозный храм, Где крови жаждущим богам Дымились жертвоприношенья; Здесь успокоена была Вражда свирепой эвмениды: Здесь провозвестница Тавриды На брата руку занесла; На сих развалинах свершилось Святое дружбы торжество, И душ великих божество Своим созданьем возгордилось . . . . . .Чадаев, помнишь ли былое? Давно ль с восторгом молодым Я мыслил имя роковое Предать развалинам иным? Но в сердце, бурями смиренном, Теперь и лень и тишина, И в умиленье вдохновенном, На камне, дружбой освященном, Пишу я наши имена.