Том 6. Лимонарь

Антиномичные грани национального характера ярко проявились в характерах ближайших родственников писателя — Найденовых и Ремизовых. Если судьбы его дяди — Н. А. Найденова и его отца — М. А. Ремизова были яркими примерами реализации действенных, волевых начал, то жизнь его матери была воплощением как бы фатальной тяги к страданию и погибели.

Сколь бы ни были противоположны формы русского национального характера, одной из его первооснов оставалось православие в том его виде, как оно было воспринято народным миросозерцанием. При этом, если в сфере обрядности было необходимо следовать жестко установленному канону, то мифологическое по типу мировосприятия народное сознание было свободно в осмыслении, развитии, приспособлении к своему понятийному уровню, духовным запросам и дальнейшему распространению сведений о лицах, событиях, явлениях, о которых лишь кратко упоминалось или вообще не говорилось в Священном Писании и Предании. Часть дополнительных, неканонических знаний была воспринята народным сознанием через древнерусскую литературу из наследия Византии, которая, в свою очередь, заимствовала многое из достояния эпохи раннего христианства. Другая часть являлась результатом собственного, большей частью, фольклорного творчества.

На Руси, а затем в России в народе были популярны «душеполезные» устные, а также книжные рассказы и повествования религиозного характера. Русские ученые XIX в. назвали их, по аналогии с средневековой западноевропейской традицией, «легендами» (от лат. «legenda» — то, что должно читать). Известный филолог А. Кирпичников отмечал: «В южнославянских землях и в древней России довольно многочисленные легенды, пере-веденные с греческого, а также составленные по образцу их, переписываются в продолжение ряда веков, но изменяются только в незначительных подробностях, и большинство их остается памятниками чисто книжными. Таковы сказания, повести, при-тчи, приповести <...> Только некоторая часть книжных легенд <...> проникает в народ. Но проникает глубоко и переделывается или в духовные стихи, или в духовные сказки, иначе называемые народными легендами, которые по свойствам своей легко подвижной формы и способу передачи значительно дальше отходят от своих источников»^[1].

Особым видом религиозной легенды были апокрифы — разнообразные по жанру произведения, признававшиеся церковью неканоническими и включавшиеся в индексы (списки) запрещенных книг. В апокрифах рассказывались многочисленные, изобилующие новыми подробностями истории о лицах и событиях Ветхого и Нового Завета (например, о детстве Богоматери и Христа, о его сошествии во ад, о посещении апостолом Павлом ада и рая, а пророком Исаией — семи небес, о видении монахом Григорием грядущего Страшного Суда и Второго Пришествия и т. д.). Апокрифы также сохраняли память о воззрениях, концепциях религиозных и философских учений, признанных церковью еретическими. То были «отреченные» представления о Боге и его вечном противнике дьяволе, о сотворении вселенной и мира, о создании тварей земных и человека. В Древней Руси апокрифы пользовались большой популярностью, многократно перечитывались и переписывались, служили источниками сюжетов икон и храмовых росписей. И в послепетровское время они продолжали воздействовать на фольклор и литературу.

С детства Алексей Ремизов находился в атмосфере повседневной жизни православной купеческой семьи, истово исполнявшей положенные церковные обряды. Одновременно он впитывал в себя разнообразные сведения и представления народного христианства, которое составляло существенную часть миросозерцания и его домашних, и, в особенности, «людей из народа» (прислуги, фабричных, монахов Андроникова монастыря, ближайшего к дому семьи Ремизовых), с которыми Алексей постоянно общался. «Всякий раз, — вспоминал Ремизов, — как приезжала кормилица из калужской деревни на побывку к мужу, она заходила к нам <...>. Жесткими пальцами гладила она меня по носу <...> И мне было приятно, и я подставлял ей свой сломанный нос. Нянька <...> качала головой: «За озорство покарал Бог, и останешься таким до Второго пришествия, Страшного Суда Господня!». Я представлял себе «страшный суд» очень далеким, — «когда я буду, как нянька», но всякий раз при упоминании о «суде», о котором я наслушался из Четий-Миней, меня охватывало горькое живое чувство: «кончится мир» — «кончился мир!». Покаранный за озорство <...>, я как бы присутствовал на Страшном Суде и гладил себя пальцами по носу, как меня гладила кормилица»^[2]. Такими — органичными и естественными — были первоистоки последующих ремизовских «фантазий» — «воспоминаний» о своем присутствии, как очевидца или участника, в момент свершения события, давно минувшего или лишь чаемого в далеком грядущем. Услышанные рассказы — легенды, апокрифы, духовные стихи о жизни ветхо- и новозаветных лиц, о страданиях мучеников за веру и подвигах ушедших от мира праведников — стали для Алексея основой личностного восприятия и «очеловечивания» догматических абстракций, сложных для детского миропонимания.