Том 6. Лимонарь

Уж давно вернулись с Родоса мастера цареградские — Троил, Василий и Колоквинт, наблюдавшие за изготовлением кирпичей для купола, и был возведен необыкновенный купол — великий терем великой церкви, и весь он горел в золоте, а стены, покрытые мрамором, расписаны, и повешены были паникадила на толстых серебряных цепях толщиною в руку, и из золота и драгоценных камней, разбитых и сплавленных с золотом, положена была доска на престол, и за святым престолом водружен великий крест золотой, меры боле двух человек от земли, а перед ним повешен другой крест с тремя лампадами вдоль трех ветвей. Убирали драгоценными камнями сребростолпную надпрестольную сень, — пятый год подходил к концу, а Лей иконописец все еще не давал отчета о своем труде.

Чем ближе подходила работа к концу, тем сильнее охватывало его необоримое чувство и жгучее нетерпение какое-то, — все ему хотелось все сразу и одной чертой. И это чувство было так остро, дух захватывало, — руки дрожали.

И, бывало, ничего не прибавив и не убавив, садился он на лавку и сидел с закрытыми глазами, горя весь мечтою о своем завершенном деле.

И острота этих чувств — и нетерпение, и огненная мечта — пронизывала всю его душу, и наступало затем утомление: равнодушный ко всему на свете, а главное, к первому своему — к работе своей, выходил он на улицу и шел за городовую стену в поле так, ни о чем не думая и ничего не желая.

На совете царском назначен был день освящения великой церкви.

Лей иконописец был на этом последнем соборище мастеров. И для всех, кто его видел тогда, не осталось не заметным его необыкновенно странное поведение: он не только что не говорил ни слова, он сидел, не подымая глаз.

И царь, опрашивая мастеров и смекая о сроке окончания работ, царь не решился обратиться с вопросом к Лею.

Впрочем, и спрашивать нечего было, — не мог, ведь, Лей не исполнить к сроку своей работы! И, на самом деле, образ Спасов был весь написан, и оставалось всего на правой руке написать мизинец.

И вот после совета царского поздним вечером Лей прошел из царских палат царским ходом прямо в великую церковь, твердо решившись в ночь все закончить.

Последние работы в великой церкви совершались и ночью: церковь была освещена, и свету было, как днем.

Написать мизинец — дело простое. Лей это сам хорошо знал, но тут произошло то, что уже бывало с ним за последнее время: то самое чувство нетерпения и огненной мечты охватило его. И вместо того, чтобы дописать недописанное, он вышел из палатки и позвал друга своего Анфемия посмотреть на работу.

И они стояли перед Спасовым образом.

Анфемий, не скрывая восхищения своего, громко хвалил друга. И, наглядевшись на образ, не мог утерпеть, пошел к царю. И привел царя. И уж с царем наперерыв оба выражали свое восхищение.

А Лей стоял поодаль и ничего не слыхал, и не заметил, как к царю выходил Анфемий и вернулся с царем, и как царь и Анфемий ушли из церкви, и он опять остался один.

Лей, не сводя глаз с образа Спасова, весь в одной был думе.

И эта дума его была громка, как царские похвалы и похвала его друга, строителя великой церкви, одна и нераздельно врастала она в его сердце, заполняла всю душу, — дума о том, что вот он, Лей иконописец, завершил великое дело: постигнул непостижимое Божественное Слово — написал лик Христов.

И вот дошла она, эта дума его, до краев своей страсти и, огненная, как та мечта огненная, восторгом всколыхнула все его чувства, и он воскликнул к Спасову образу, как к живому:

— Господи, видишь, я изобразил лик Твой, каким Ты был на земле!

И внезапно столп огнен стал вверху над образом, и был тихий глас:

— А ты когда меня видел?

В утренний час царь с Анфемием и с прочими мастерами, обходя великую церковь, вошли в палатку у царских входных дверей, желая еще раз полюбоваться на Лееву работу и показать другим.

И каково было изумление, когда увидели они Лея: он сидел на полу — левой рукой на лавку, правая же висела, как неживая.

И перед царем не поднялся и на вопросы не отвечал, ибо был нем.

Все ему было трудно: смотреть, дышать, шевелиться, — и уж кое — как уцелевшей рукой нацарапал он царю, что случилось с ним в ночь.

И дивились все бывшему чуду.

Повелел царь Иустиниан никому более не касаться Спасова образа, а на недописанный перст выковать серебряный — людям на страх и на уведение.

И тот перст у Спаса не писан, а скован серебрян и позлащен.

1915 г.

ОТРОК ФИНОГЕНОВ{*}

На мощах мучеников утверждены столпы софийские.

Много угодников покоится во святой великой церкви.

Есть глава Пантелеимона, глава Кондрата апостола, глава Ермолы и Стратоника, глава Кира и Иоанна, рука Германова — ею ставятся патриархи, лежит Аверкий святой и Григорий Великой Армении, и Селивестр папа Римский, а за крестом мерным — колико был Христос возвышен плотию на земли — вдовица Анна лежит, давшая безмездно свой двор святой Софии, а в приделе Петра и Кодина — святая Феофанида, ключи державшая от святой Софии.

Гроб же один стоит малый и нет больше гробов в великой церкви.

А в том гробе — отрок Финогенов.

Поп Финоген был поп софийский.