Том 6. Лимонарь

— В церкви, — говорит Андрей, — читают евангелие.

И в первый раз услышала — и никакого шума! — поднялась — никакой боли! — стала — как ей легко! — и с каким простым открытым сердцем посмотрела вокруг — ее глаза ручьи, светясь и светя.

ПРИМЕЧАНИЕ {*}

Из всех старинных русских повестей Повесть о бесноватой Соломонии» XVII в.— самая демоническая и самая документальная — живая жизнь с живой верой, и только по своему необыкновенному матерьялу полна фантастики. Повесть известна по двум спискам — Костомаровскому и Буслаевскому, напечатана у гр. Кушелева-Безбородко в «Памятниках старинной русской литературы», СПБ. 1862—1864. А составлена повесть на основании исповеди Соломонии и свидетельских показаний. Устюжский поп Иаков в 1671 г. взялся за обработку этого фактического матерьяла для сочинения «о чуде устюжских юродивых Прокопия и Иоанна».

Поп Иаков держался «древляго благочестия», но дара любви протопопа Аввакума к «природному русскому языку» не имел и повесть о чуде исцеления бесноватой, насколько это было возможно, — уж очень материал-то живой, никаким высоким книжным слогом невыговариваемый, — написал книжно и довольно—таки путанно. Да и как было не спутаться? Много ли понимала бесноватая из того, что с ней происходило? Не больше понимал и духовник. Откровенная исповедь, и все, конечно, «просторечием», бредовая и притом сексуальная: сколько труда было Иакову перевести на приличную, т. е. на книжную речь всю эту «похабную» околесицу. Ведь это же редчайший случай — повесть о явлении фалла, принимающего разные образы, чтобы мучить свою жертву. А Соломония — жертва, принесенная фаллу.

Четырнадцатилетнюю девочку, духовно настроенную, выдают замуж за «пастуха» — повесть начинается с брачной ночи. Все ее существо с первого прикосновения потрясено, разодрано, — и вот фалл принимает зрительный образ «змия», потом «зверя», потом расчленился в незнакомых молодых людей и, наконец, в множество голых маленьких фаллов—«головастиков» и эти скользкие, навязчивые, неотступные головастики начинают свою «мученическую» работу.

И у потерпевшей и у записывающего духовника все свелось на бесов — «врагов рода христианского». Да, на какой-то грани эти фаллические демоны, вышедшие из семенной туманности этой жизни всего живущего, Розановской «Кукхи», Гоголевского «Вия», «Тарантула» Достоевского, да, враги, но как и почему и где начинается заклятая вражда, эти вопросы в голову не приходили ни духовнику, ни исповеднице. А между тем, даже в том виде, как вышла повесть в обработке попа Иакова, она глубоко символична и через символы дает на многое ответы.

И это совсем неспроста муж Соломонии — пастух: «пастырь» в языческом значении, т. е. одаренный в высшей мере семенным даром: и совсем незря и, конечно, не по городу Ярославлю имя той «Ярославки», которую встречает Соломония в своем видении поддонного царства «Вия» — «вверху которого, едва ли носится Дух Божий», и которой «это можно», а вот таким как Богуславка Феодора и как Соломония «этого не только нельзя, но и гибельно». Неспроста и все числа и сроки, упоминаемые в повести, и полна мистического смысла вся история с «демонскими именами» и «именем Божьим» — Иисусовой молитвой.

Поп Иаков, сочиняя о чуде, едва ли отдавал себе отчет о тех тайнах, о которых наговорил со слов «бесноватой». А пользуясь шаблонами, подвел под бесов эпизод с «лесными бесами», где никакого демонского духа, а просто озорство над подгулявшим духовенством и по подлости человеческой издевательство над несчастной бесноватой Соломонией.

МЕЛЮЗИНА. БРУНЦВИК

ИСТОРИЯ ПОВЕСТИ {*}

Аромат цветов, дыхание земли, и свежесть моря — день жизни. Черный воздух, горечь звезд — ночь.

Звери днюют ночь и тем, не зверь и не́люди, простор ночь.

Темный мир ночи человеку ясен в сновидении — как все непохоже на белый день! — и жизнь зверей и духов, не зверь и не́-люди, раскрывается закрытым глазам под колдующим покровом сна.

Сказку сказывает ночь, а сказочное дня из ночи.

* * *

Духи скрыты от этих глаз, зримы в образе живого дня: оборотень: как человек, как зверь, как растение, как вещь. Непохожие. Оборотнями входят духи в жизнь человека. Они окрашивают радужный цвет жизни своим горьким — цвет тревоги.

Природа звучит разнообразно, приглушить ее горечь и все сольется в голос — вертящаяся радуга — серый цвет.

С горечью — цвет ночи — идет в мире жуть.

Ночное — странное, неустойчиво и без навыка, как неожиданное, беспокойно.

Оборотень чуется встревожьем, а встреча — звери шарахаются, человек теряется.

* * *

Моим глазам в природе жизни — вижу: человек, зверь, растение, духи. А есть и еще: человек — человеко-зверь, человек — человеко-дух.

О человеке-звере в сказках.

Пиши биографии великих завоевателей, царей, «людоедов человечества» не литераторы, не историк клоп, а ученый зоолог, не надо было бы и заглядывать в сказки.

Растительное — человеко-дерево у всех на глазах, потому и не замечается.

О человеке-духе легенды.