Читаем Том 6. Лимонарь полностью

Том 6. Лимонарь

Все, что на земле и под землей, на море и на дне моря разворотило, обнажив нутро — сердцевину жизни — ярое, негасимое и несказанное, в закрутье звучит — кипь, клокот, крик.

Бурное настежь и моего раскованного живого — сквозь дождевую проволоку — заслону моим глазам — гремит! — покачу подмоторной перекатью бурного взвыва — гремит!

Дикая пламень — сверканье кристалла — лебединые перья.

И этот ропот сквозь своевольное мое хочу, нет власти заглушить — терпенью конец — отчаяние крючит руки сорвать сердце. Под угрозой расправиться с жертвой и самому погибнуть.

Дикая пламень — сверканье кристалла — лебединые перья. Вымыть — размолоть — рассечь — обвить — обрушить, с головы до ног — сарафан!

Матросы на слова Тристана помянуть всех мертвых, затихли. И Тристан оставил палубу.

Тристан и Исольда.

Грохот драконовых камней. Единственная мысль: минует ли? Уши слушали и из себя слышали похожее — слова сгорали, и мучило молчать. В море ее тысячелетних глаз вспыхивали драконы, его печаль изливалась смертной тоской.

Это яя вздохсвистбурярезкий ветерзимняя ночькрикрыданьестоня твоя любовь, Тристан!всегда и всюду.

Серебряная ветвь — белые цветы — звучит сквозь звяк и клокот буреморя.

— День мертвых, — говорит Тристан, повторяя только что сказанное матросам, — поминовение усопших матерей, сестер, отцов и братьев.

И вышел за вином.

Я вздох,я свистбурярезкий ветерзимняя ночькрикрыданьестоня твоя любовь, Тристан!всегда и всюду.

Исольда одна. В ее глазах не страх, терновый венок любви.

— День мертвых, любимых и любивших, моей сестры и моего брата Байле и Айлен.

Над твоими трудными бровяминад печалями неутоленных глазсияет месяц...

Рыцарь королевы Елиабеллы забился в угол под канат, шепча предсмертное — шум густого снега ему казалось, вьются птицы, кружатся над кораблем поживиться парным мясом.

Брагиня — сложены крестом руки, она не прячется, она — на волю Божью:

«Ради моей любви к Изотте!»

А над головой — ад: еще один такой удар и корабль разнесет в щепы.

Видят ли они, или кажется, или уже в стране блаженных и среди сидов Тристан. Что говорит Тристан, невозможно расслышать: «Исольде дурно или...?» Говерналь соображает: «вино». И опять забота: матросы забрали все запасы на помин усопших. И что еще осталось, посуда опрокинута, впотьмах не разобрать, он схватил из груды — и то счастье — серебряная фляжка, и в руки Тристану.

С вином вернулся Тристан к Исольде —

— За всех усопших!

В слабом свете свечи блеснуло серебро и осветило память: Сидония, ее серебряная фляга — яд.

— В детстве мачеха меня хотела отравить, а по ошибке отравила своего сына.

Он налил две полные чаши.

— В жизни нам вместе не быть и только в смерти неразлучны.

Исольда все поняла, взяла чашку и поднялась.

— За всех усопших!

Серебряный яд был нежнее и тоньше всякого приворота, тянуло еще и еще до последней капельки — до дна.

Мелкие сухие листья, водопад листьев — цвет белой бронзы — и на душе легко и простор.

И руки их сплелись неразрывно.

«Если это называется смерть, пусть она длится вечность!»

А кругом со дна моря и сверху с неба разверзалась поднебесная насыпь, поддонные холмы и прибрежные бугры и могильники — час сидов, когда мертвые выходят из могил и разбредаются среди живых. С вечера были погашены все огни — новый живой огонь озарил кромешную ночь, вся земля запылала в кострах.

Над твоими трудными бровяминад печалями неутоленных глазсияет месяц.В твоих руках поводья нахмуренных звезд.Обод солнца — дугаИ гулкие кони — черные вихри —алчная ночь! — мчат по серебру дороги.

Говерналь очнулся — его ударил сквозь скрежет, вой и пену самый человеческий голос — чистейший, чище ледяных ключей и звонче, кристальный по лесному кукуя. Странно, откуда? И не случилось ли какой беды с Исольдой?

Отведя руки, одну в левую сторону, другую в правую для равновесия, шарахаясь, дотащился до двери Тристана и заглянул в щелку. И ровно б в зубы его дернул нелегкий, от щелки откачнуло, глотнул и снова — влип.

Что он там увидел, а верно нечаянное что-то, только поматывая головой, он отлип, пятясь, отошел от двери и прямо на Брагиню.

И не нарушая окликом ее молитвы, лишь осторожным подщупом потянул ее за рубашку и как козу за волосяной ошейник, потащил к двери.

— Стой и смотри!

Брагиня прильнула к щелке и отшатнулась.

— Мы пропали!

Брагиня догадалась в чем дело, конечно, Говерналь в вине обознался! — но куда там проверить: все вверх дном и перебито в осколки.

— Оба мы пропали!

Какой это был печальный рассвет.

Буря угомонилась. И не о пропаде извывало море, колебая в одно неразделимое — Тристанисольда.