Том 6. Отверженные (части III-IV)

Ты помнишь ту пленительную пору,
Когда клокочет молодостью кровь
И жизнь идет не под гору, а в гору, —
Костюм поношен, но свежа любовь.

Мы не могли начислить даже сорок,

К твоим годам прибавив возраст мой
А как нам был приют укромный дорог,
Где и зима казалась нам весной!

Наш Манюэль тогда был на вершине,

Париж святое правил торжество,
Фуа гремел, и я храню доныне
Булавку из корсажа твоего.

Ты всех пленяла Адвокат без дела,

Тебя водил я в Прадо на обед
И даже роза в цветниках бледнела,
Завистливо косясь тебе вослед.

Цветы шептались «Боже, как прелестна!

Какой румянец! А волос волна!
Иль это ангел низошел небесный,
Иль воплотилась в девушку весна?»

И мы, бывало, под руку гуляем,

И нам в лицо глядят с улыбкой все,
Как бы дивясь, что рядом с юным маем
Апрель явился в праздничной красе.

Все было нам так сладостно, так ново!

Любовь! любовь! Запретный плод и цвет!
Бывало, молвить не успею слово,
Уже мне сердцем ты даешь ответ.

В Сорбонне был приют мой безмятежный,

Где о тебе всечасно я мечтал,
Где пленным сердцем карту Страсти нежной
Я перенес в студенческий квартал.

И каждый день заря нас пробуждала

В душистом нашем, свежем уголке.
Надев чулки, ты ножками болтала,
Звезда любви — на нищем чердаке!

В те дни я был поклонником Платона,

Мальбранш и Ламенне владели мной.
Ты, приходя с букетом, как Мадонна,
Сияла мне небесной красотой.

О наш чердак! Мы, как жрецы, умели

Друг другу в жертву приносить сердца!
Как, по утрам, в сорочке встав с постели,
Ты в зеркальце гляделась без конца!

Забуду ли те клятвы, те объятья,

Восходом озаренный небосклон,
Цветы и ленты, газовое платье,
Речей любви пленительный жаргон!

Считали садом мы горшок с тюльпаном,

Окну служила юбка вместо штор,
Но я простым довольствуясь стаканом,
Тебе японский подносил фарфор.

И смехом все трагедии кончались:

Рукав сожженный иль пропавший плед!
Однажды мы с Шекспиром распрощались,
Продев портрет чтоб раздобыть обед.

И каждый день мы новым счастьем пьяны,

И поцелуям новый счет я вел.
Смеясь, уничтожали мы каштаны,
Огромный Данте заменял нам стол.

Когда впервые, уловив мгновенье,

Твой поцелуй ответный я сорвал,
И, раскрасневшись, ты ушла в смятенье, —
Как побледнев, я небо призывал!

Ты помнишь эти радости печали,

Разорванных косынок лоскуты,
Ты помнишь все, чем жили, чем дышали,
Весь этот мир, все счастье — помнишь ты?

Час, место, ожившие воспоминания юности, редкие звезды, загоравшиеся в небе, кладбищенская тишина пустынных улиц, неизбежность неумолимо надвигавшихся событий — все придавало волнующее очарование этим стихам, прочитанным вполголоса в сумерках Жаном Прувером, который, — мы о нем упоминали, — был чувствительным поэтом.