Мейснер вдруг родит свой отклик действительно на все и отмечает каждый свой поступок и каждое движение своей души; например: увидит льва в Зоологическом саду, сейчас же обращается к нему в обычном для себя несколько приподнятом задумчивом и философическом тоне:
Наступает Фомина неделя, Мейснер опять:
У Мейснера украли кошелек — он пишет:
В другой раз у него украли бумажник:
Зажглись звезды — Мейснер пишет:
К катающейся на коньках «молодой пани» поэт относится совершенно так, как капитан Лебядкин:
Лебядкин писал:
Вот Мейснеру не удалось писать стихи:
Вот Мейснер философствует:
Или:
Или:
Или:
Или:
Все цитированное выбрано из невообразимого количества стихотворений; там есть много еще в таком же роде: описано, как лошадей гонят на бойню и лошади это предчувствуют; как происходит самосуд, как везут спекулянта, есть размышления о дороговизне, о падении самодержавия, предложение переименовать шефские полки, приветствие самоопределяющимся окраинам, соображения о Брестском мире, о первомайском празднике, о бабочке, взлетевшей в окно, и пр. Многое совсем не бесталанно, но это — не поэзия, а так — русское, бытовое.
О Мейснере можно еще раз повторить, что он — один из пращуров Игоря Северянина, но я бы не стал издавать ни малоизвестного пращура, ни славного внука, тем более что шесть книг стихов Мейснера уже изданы. Мейснер — не поэт, а бытовое явление.
В. Святловский. В тоске по солнцу