Том 6. Рассказы и повести

– Выпить со мною не побрезгуете? – совсем серьезно спросила Маша и протянула свой стакан.

– За ваше здоровье! – тоже серьезно сказал Богдан Юрьевич и чокнулся.

– Отчего вы такой грустный? – и Маша ласково заглянула ему в глаза.

– Я не грустный. Я только все думаю, но не могу никак…

И Туманов сделал неопределенный жест.

– О чем думаете?

– О России.

– Что? – спросил Вербовский и сразу оживился. – О России думаете? Зачем?

– Я все-таки пойду, – заметался по номеру Богдан Юрьевич, но Вербовский отнял у него шапку.

– Нет, мой друг, теперь-то мы и поговорим с вами, как следует. У меня тоже есть свои мысли о России. Хотите, открою?

– Хочу.

– По-моему, уважаемый Богдан Юрьевич, разгадка всей нашей истории – и особенно петербургского периода – в одной нашей русской тайне, нашей особенной тайне. Вы, конечно, скажете, что это мой парадокс, а если вы не очень вежливы, то и объявите громко и всенародно, что это вранье и глупость. Однако я решаюсь мою мысль высказать. Я утверждаю, что Россия – сладострастнейшая страна, и народ наш – сладострастнейший народ в мире.

– Послушайте, Вербовский, вы в самом деле существуете? – спросил Богдан Юрьевич совсем без насмешки.

– Да, существую. А вы почему так?

– Я думаю, что это я сам.

– А! Вот что? Значит, мне, пожалуй, и говорить не надо: я, очевидно, излагаю ваши собственные мысли.

– Нет, говорите. Отчего же! Я все-таки не такой скверный, а вы совсем скверный.

– Благодарю вас. Я продолжаю. В науке даже существует термин, определяющий ту форму сладострастия, которая нам свойственна. Это – мазохизм, дорогой мой… Наше общественное движение? Наша революция? Разве это не целый ряд самоистязаний и добровольных жертв? Голодовка – излюбленный способ борьбы с правительством. Девятое января – характернейший момент нашей революции. Выйти без оружия и подставить грудь под штыки и пули – как это определительно для нас! А видели вы, с каким наслаждением наши курсистки и студенты бросаются под копыта казацких лошадей?

– Вы грязный насмешник – и в самом деле негодяй, – сказал Туманов.

– Не надо браниться, – усмехнулся Вербовский. – Я вовсе не насмехаюсь и даже объективен, если хотите. Мазохизм не только в политике. Возьмите нашу поэзию, нашу литературу вообще. Назовите мне такого француза, немца, англичанина, или кого хотите, кто превзошел бы в сладострастии нашего Достоевского. Маркиз де Сад и Жиль де Ре – невинные ребята по сравнению с нашими жестокими мечтателями.

– Вы – односторонний. И вообще все не так.

– Знаете что, Богдан Юрьевич? Я вот пью шампанское и пришел сюда совсем не затем, чтобы вам что-нибудь математически доказывать. Хотя в другое время и при иных обстоятельствах берусь вам доказать мою мысль, опираясь на несомненные факты. А сейчас позвольте мне говорить без доказательств, лирически.

– Говорите.

– Я, конечно, об Ольге Андреевне говорить буду. Это к той же теме. «Материалы к вопросу»… Так ведь говорится…

– Извините. У меня мысли путаются.

– Нет, вы поймете это. Я знаю, вы ее любовник. Не удивительно ли, что всегда она как в лихорадке. Неправда ли? Я в нее стрелял. Вынести не мог. Она со мною обращалась, как с рабом. Я дрожу, когда о ней вспоминаю. Она вся вечерняя. Я знаю, что все это нескладно и бессвязно как-то…

– Связи нет. Правда. Вы о России начали.

– Да. О России. Ольга Андреевна – петербургская. Но ведь, и Петербург тоже Россия с известной точки зрения. А другая…

– Другая? Ее нет. Она ушла в тайгу, – помавая рукою, сказал как-то бессознательно Туманов. – Замерзла там…

– Россия замерзла?

– Нет, не Россия. А, впрочем, может быть, и Россия.

– Ну, вот мы и договорились с вами до главного. Это все к одному. Холодно нам. Замерзли мы. И напрасно один юный поэт с искренним восторгом воскликнул: «Где сияет солнце жарче? Где сиять ему милей?» Лирик милый предполагал, что на Руси солнце сияет жарче, чем в Африке. Такие чувства похвальны, конечно, но вздор решительный. У нас сектанты на кострах себя сжигали, чтобы согреться. Вот мы какие.

– Мы, кажется, пьяны, – заметил Туманов. – Впрочем, я вообще не совсем здоров… Да вы в самом деле Вербовский?.. У вас лицо на маску похоже.

– Я немного пудрюсь и глаза подвожу, – сказал Вербовский и снял пенсне.

– Это зачем же такой маскарад?

– Предсмертный маскарад, – засмеялся Вербовский. – Вы помните, Рабле, умирая, завернулся в домино и, пародируя священное писание, довольно забавно пошутил: «Beati qui moriuntur in domino»[3]. Вот и я, как Рабле…

– Не говорите непонятного! – сказала Феня. – Нам скучно так…

– Не будем! Не будем!

– Я корсет сниму. Ничего? – спросила Феня, совсем пьяная.

– Печальный вы какой. Жаль мне вас, – обратилась Маша к Туманову.

– Вас поцеловать можно? – спросила она и, не дожидаясь ответа, нежно его обняла. – У меня брат такой был. На вас похож.

– Маша сантиментальная, а у этой Фени своя философия: carpe diem…[4] Я с ними часто время провожу. Люблю с ними втроем. Они ведь подруги и влюблены, – коснеющим языком объяснял Вербовский.

– Я пойду.