Том 6. Рассказы, очерки. Железный поток

В освещенный круг взволнованно вошла толпа солдат, и костер неверно и странно выхватывал из темноты то часть красного лица, то поднятую руку, штык. А в середине, поражая неожиданностью, блеснули золотые погоны на плечах тоненько перехваченной черкески молоденького, почти мальчика, грузина.

Он затравленно озирался огромными прелестными, как у девушки, глазами, и на громадных ресницах, как красные слезы, дрожали капли крови. Так и казалось, он скажет: «мама…» Но он ничего не говорил, а только озирался.

– У кустах спрятался, – все никак не справляясь с охватившим волнением, заговорил солдат. – Это каким манером вышло. Пошел я до ветру у кусты, а паши еще кричат: «Пошел, сукин сын, дальше». Я это в самые кусты сел, – чего такое черное? Думал – камень, хвать рукой, а это – он. Ну, мы его в приклады.

– Коли его, так его растак!.. – подбежал маленький солдат со штыком наперевес.

– Постой… погоди… – загомонили кругом, – надо командиру доложить.

Грузин заговорил умоляюще:

– Я по мобилизации… я по мобилизации, я не мог… меня послали… у меня мать…

А на ресницах висли новые красные слезы, сползая с разбитой головы. Солдаты стояли, положив руки на дула, хмуро глядя.

Тот, что лежал по ту сторону на животе и все время, озаренный, смотрел в костер, сказал:

– Молоденький… Гляди – и шестнадцати нету…

Разом взорвали голоса:

– Та ты хто такий?! Господарь?.. Мы бьемось с кадетами, а грузины чого под ногами путаются? Просили их сюда? Мы не на живот, на смерть бьемось с козаками, третий не приставай. А хто вставит нос у щель, оттяпаем совсем с головой.

Отовсюду слышались возбужденно-озлобленные голоса. Подходили и от других костров.

– Та хто-сь такий?

– Вон лежит молокосос… Ще и молоко на губах не обсохло.

– Та мать его так!

Солдат грубо выругался и стал снимать котелок. Подошел командир. Мельком глянул на мальчика и, повернувшись, пошел прочь, уронив так, чтобы грузин не слышал:

– В расход!

– Пойдем, – преувеличенно сурово сказали два солдата, вскинув винтовки и не глядя на грузина.

– Куда вы меня ведете?

Трое пошли, и из темноты донеслось с той же преувеличенной серьезностью:

– В штаб… на допрос… там будешь ночевать…

Через минуту выстрел. Он долго перекатывался, ломаясь в горах, наконец смолк… А ночь все была полна смолкшими раскатами. Вернулись двое, молча сели к огню, ни на кого не глядя… А ночь все была полна неумирающим последним выстрелом.

Точно желая стереть нестираемый отзвук его, все заговорили оживленно и громче обычного. Заиграла гармошка, затренькала балалайка.

– Мы лесом як продирались тай подошли к скале, чуем, пропало дило: и к ним не влизим и не уйдем, – день настане, всих расстреляють…

– Ни туды, ни суды, – засмеялся кто-то.

– А тут думка: притворились сукины диты, що сплять; зараз начнут поливать. А там наверху по краю поставь десять стрелков – обои полки смахнут, як мух. Ну, лизим, один одному на плечи тай на голову становимся…

– А батько дэ був?

– Та и батько ж с нами лиз. Як долизлы до верху, осталось сажений дви, прямо стиной: нияк не можно, ни взад, ни вперед, – затаились вси. Батько вырвав у одного штык, устремив в скалу и полиз. И вси за им начали штыки в щели втыкать, так и пидтягалысь до самого верху.

– А у нас цельный взвод захлебнулся у мори. Скачем, як зайцы, с камня на камень. Темь. Они оборвались, один за одним, в воду и потопли.

Но как оживленно ни стоял говор, как весело ни горели костры, темноту напряженно наполняло то, что каждый хотел забыть, и все так же неотвратимо наплывал запах тления.

А баба Горпина сказала:

– Що таке? – и показала.

Стали глядеть туда. В темноте, где невидимо стоял массив, мелькали дымные факелы, передвигались, наклонялись.

Знакомый молодой голос в темноте сказал:

– Это же наши команды и наряды из жителей подбирают. Целый день подбирают.

Все молчали.

30

Опять солнце. Опять блеск моря, иссиня-дымчатые очертания дальних гор. Все это медленно опускается, – шоссе петлями идет все выше и выше.

Крохотно далеко внизу белеет городок, постепенно исчезая. Синяя бухта, как карандашом, прямолинейно очерчена тоненькими линиями мола. Чернеют черточки оставленных грузинских пароходов. Вот только жаль – нельзя было прихватить и их с собою.

Впрочем, и без того много набрали всякой всячины. Везут шесть тысяч снарядов, триста тысяч патронов. Напрягая масляно-черные постромки, отличные грузинские лошади везут шестнадцать грузинских орудий. На грузинских повозках тянется множество всякого военного добра – полевые телефоны, палатки, колючая проволока, медикаменты; тянутся санитарные повозки – всего хоть засыпься. Одного нет: хлеба и сена.

Терпеливо идут лошади, голодно поматывая головами. Солдаты туго затянули животы, но все веселы – у каждого по двести, по триста патронов у пояса, бодро шагают в веселых горячих облаках белой пыли, и кучами носятся свыкшиеся с походом, неотстающие мухи. Дружно в шаг разносится в солнечном сверкании: Чи-и у шин-кар-ки ма-ло го-рил-ки,

Ма-ло и пи-ва и мэ-э-ду-у…Бесконечно скрипят арбы, повозки, двуколки, фургоны. Между красными подушками мотаются исхудалые детские головенки.