Том 6. У Лукоморья

С детства для каждого из нас охотник всегда был существом симпатичным. Смелый, ловкий, немного поэт, немного чудак, немного «Мюнхгаузен». Таким же запечатлела его литература: герои Купера, Тартарен из Тараскона, Елеська-охотник, толстовский Брошка, тургеневский Ермолай…

С раннего детства я помню сельского охотника деда Самоху. Рыжий, молчаливый, в нескладной заячьей шапке, он был мишенью всяких насмешек и ходил огородами, чтобы не попадать на язык бабам. Шестилетним мальчишкой я караулил минуту, когда усталый Самоха будет идти с охоты.

Чаще всего Самоха ничего с охоты не нес. Но я с жадным любопытством провожал его и чувствовал: Самоха знает что-то такое, чего никто другой вокруг меня знать не мог. Я робел о чем-нибудь спрашивать. Но дед однажды сам поманил меня. Присев на кучу хвороста, не спеша свертывая цигарку, чуть выпивший дед сказал странные и, может быть, потому до сих пор сидящие в памяти слова: «Смеются, пристают. Ну верно, ничего не добыл. А я теперь не стреляю. Вижу, а не стреляю. Не хочу…»Я ничего не понял. Мне тогда хотелось стрелять. Я выслеживал с рогаткою воробьев, делал самодельные пистолеты из медных трубок. Один из самых счастливых дней для меня был день, когда в мою собственность перешла берданка, принадлежащая сельскому сторожу. Я наловчился сам делать порох, сковородкой катал на полу дробь, и поскольку со свинцом было туго, то дробь рубилась из старых гвоздей. Я стрелял уток и зайцев (сразу после войны дичи было порядочно), но жажда охотиться так была велика, что я выслеживал горленок, бил чибисов и дроздов. За этим занятием на лугу застал однажды меня приезжий охотник. Он взял мою берданку, поглядел и спокойно зашвырнул в воду: «Если хочешь охотиться, заходи, поговорим».

При первом знакомстве мне было показано двуствольное чудо с названием: «Зауэр три кольца». И было сказано: «Со временем можешь брать. Но ты должен кое-что понять и кое-чему научиться».

Не знаю, что заставило городского, умного человека возиться с деревенским подростком, но мы стали друзьями. С того дня интерес к миру, который лежал в лугах и болотцах за нашей речкой, потек по какому-то новому руслу.

Через полгода я уже с недоумением думал: как же я мог в чибиса… Теперь щемящую радость доставляло сидеть в кустах и видеть, как чибисы кричат и кувыркаются в небе, счастьем казалось подглядеть, как ловит рыбу зимородок и как лиса у норы отдает лисятам потрепать полуживую курицу. Я научился читать следы, научился зажигать костер под дождем, готовить на нем еду из дичины, научился по песням различать маленьких луговых птиц, запоминал названия трав.

Две счастливые весны и две осени был у меня учитель. В эти два года я узнал Брэма, Сетон-Томпсона, Пришвина, Паустовского и хорошо понял: наши болотца, лесок возле деревни Горки и речка Усманка — только малая часть огромного мира, населенного муравьями, птицами, большим и малым зверьем, цветами и травами. По книгам я чувствовал: мир этот волнует и радует не меня одного. В размышлениях о жизни в тот год появилась зацепка: «Жить уже потому хорошо, что можно слышать, как чирикают воробьи, и видеть, как вечером опускается солнце.

Лет в девятнадцать с ружьем у меня получился конфликт. Я выследил зайца. Но заряд пришелся неточно. Заяц метался, разбрызгивал по снегу красные капли. И когда я кинулся к нему, он пронзительно закричал. Я первый раз слышал, как кричат зайцы, и остолбенел — это был крик смертельно испуганного ребенка. Зверя надо было добить. А это не то же самое, что выстрелить, когда ты, возбужденный, идешь по следу…

С того дня я понял: стрелять уже не могу. Я переживал это, как слабость. Вспомнил слова матери: «Ну что за мужик растет — курице голову не отрубит».

Я стал без ружья ходить на охоту. Но чувство было такое, как будто после интересных романов теперь открывал бессюжетную книгу. Но скоро стало понятно: «сюжет» вовсе не обязателен, хотя и важен. К тому же в лесном месте, где мы теперь поселились, «сюжетом» могли быть рыбалка, грибы, ягоды.

Постепенно я забыл про охоту. Но она вернулась в новом и неожиданном качестве. Занявшись фотографией, я вдруг увидел: объектив вполне заменяет ружье. Все та же страсть следопыта. И выстрел. Но крови нет. Охота в любое время, в любом недоступном для ружья месте, и даже лежа в траве у дома, можно увлеченно снимать муравьев и козявок.

Решение не стрелять я не нарушил ни разу, несмотря на соблазны. В Африке семь лет назад нам с корреспондентом «Огонька» Генрихом Боровиком подарили лицензию на отстрел «одного слона, одного бегемота, одной жирафы, одного буйвола, одного льва…» В сомалийском буше мы видели животных стадами и в одиночку.