Том 6. Зарубежная литература и театр

Буржуазия, ставшая на новый этап своего развития, прорывает те прекрасные, но косные формы уравновешенности, которые создал Гёте для себя, но которые сделались каким-то блистательным шлафроком, или, как выразился Плеханов, «спасительной душегрейкой» ⁷⁰интеллигенции, отмежевывающейся от дела. Правда, дела буржуазии периода Гейне — Берне, периода 1848 года, оказались не ахти какими героическими. В делах своих, то есть в своей революции, немецкая буржуазия отнюдь не превысила тех вершин, которые она заняла как раз в эпоху великих философов и поэтов. Все же мы не можем отнестись без симпатии к порывам молодого Гейне и к его бунту против контрреволюции Гёте.

Немало произведений написал Гёте в прямой борьбе против революции (все они отменно слабы) ⁷¹. Из всего этого, однако, не следует, что великому Гёте совершенно чужды были, как мы сказали, идеи социально-реформаторского характера и что социальное реформаторство Гёте не шло далеко. Отрицательное отношение к революции не мешало Гёте еще во время победы при Вальми указать наличие всемирного исторического значения этого движения ⁷². Ему только постоянно казалось, — и в этом сказывался патриций, заключивший мир с феодалами, — что вулканический, катастрофический переход от одного мира к другому бесплоден и разрушителен. Он верил, однако, — или, по крайней мере, хотел верить — в то, что возможен какой-то союз наиболее передовых гениев всех народов, которые без потрясения, без огромных ошибок поведут человечество к новой жизни.

Консерватизм Гёте заключался в отвращении его к революционным путям. Но неправ будет тот, кто подумает, что Гёте нравились князья, их режим и весь общественный строй современной ему Германии. Как ни странно, именно Гёте-старик больше всего проявлял оппозиционную тенденцию, раньше осторожно скрываемую им от окружающих. Правда, теперь жизнь Гёте ознаменовалась гигантской борьбой старого и буржуазного порядка в форме наполеоновского империализма. Кроме того, свои политические высказывания и в этот период Гёте делал все же достаточно осторожно. Тем не менее он настолько очевидно сочувствовал передовым буржуазным порядкам, которые нес за своими орлами Наполеон, по сравнению с доморощенными порядками Германии, что его уже тогда многие считали стоящим на границе национальной измены. А сейчас, например, совершенно одичалый Людендорф истекает зеленой пеной по части «уродства политической мысли» Гёте ⁷³. В страстной атмосфере современной Германии, «крайне левые» (вспомним, например, отзыв Штернгейма) ⁷⁴и крайне правые с одинаковой ненавистью относятся к Гёте (под «крайне левыми», прошу заметить, я разумею не подлинно левых, то есть не коммунистическую партию, а тех, которые в разное время старались казаться коммунистами, да еще ультра — «левыми»).

Ландауэр в своей статье «Политик Гёте» ⁷⁵собрал некоторые интересные свидетельства о поздних порывах не столько либерализма, сколько социального реформаторства Гёте. Он отмечает постоянные, вновь и вновь появляющиеся у Гёте намеки на то, что он чувствует себя ближе к передовым европейцам вне Германии, чем в самой Германии, на его фантазию о тайном обществе руководителей человечества. Он осознает свою социально-культурную роль с большой ясностью. В 1828 году он пишет:

«Разумный мир подобен большому бессмертному индивидууму, развивающемуся соответственно с определенной закономерностью и постепенно поднимающемуся над всем случайным, как настоящий господин» ⁷⁶.

Этот разумный мир и представляется Гёте прежде всего как союз сознательных мудрецов, высшей интеллигенции. Конечно, это совершенно утопическая и субъективная концепция. Однако ее необходимо отметить. Именно в таком духе, в духе этого представления писал Гёте о себе:

Warum sucht' ich den Weg so sehnsuchtsvoll,
Wenn ich ihn nicht den Br"udern zeigen soll

[21] ⁷⁷.

В 1813 году, когда решался вопрос о том — идти ли Германии своим захолустным путем или наполеоновским, — старик Гёте пришел в величайшее волнение. Врач Кизер рассказывает следующий эпизод:

«В 6 часов вечера пошел к Гёте. Нашел его в одиночестве, страшно возбужденным. Я оставался у него два часа и так и не понял его до конца. В чрезвычайно конфиденциальной форме он передал мне свои великие планы и требовал моего участия в них. Я прямо испугался его. Я никогда не видел его еще в таком волнении, ярости, гневе. Глаза его горели. У него не хватало слов. Лицо его как-то вспухло. Вся его жестикуляция должна была заменить недостающие слова» ⁷⁸.

Как жаль, что Кизер не осмелился даже передать тех речей, которые говорил ему этот мало знакомый нам по облику Гёте 1813 года. А между тем, несомненно, ему (утопически, конечно) рисовалась возможность какого-то захвата власти в Германии наиболее руководящими умами (может быть, настоящая «измена» с точки зрения генерала Людендорфа) для переговоров с Наполеоном.