Том 6. Зарубежная литература и театр

Даже «Форвертс» в своей статье о Гауптмане, приводя отзыв канцлера того же императора фон Бюлова, весьма хвалебный для Гауптмана, не может не отметить, что высокая похвала из уст поверхностного и пустого пенкоснимателя, каким был Бюлов, вряд ли очень лестна для нынешнего юбиляра. Действительно, в числе поклонников Гауптмана мы найдем очень много в сущности глубоко консервативных лиц и кругов.

Был ли Гауптман когда-нибудь революционером? Да. В известном смысле. Он был самым крупным из тех мелкобуржуазных литературных вождей, которые, вступив на путь Эмиля Золя, старались привить немецкой литературе беспощадную честность, суровую правдивость натурализма. Картины подлинной жизни, какие он, равно как Арно Гольц и другие тогдашние его сподвижники показывали в своем художественном зеркале, являли собою в достаточной степени «кривую рожу», и писатели с саркастической усмешкой отвечали раздраженным современникам словами, близкими к русской пословице: «нечего на зеркало пенять, коли рожа крива».

Но здесь нельзя не вспомнить характеристику, которую дает рыцарям чистого искусства Г. Плеханов ⁴.

Плеханов устанавливает, что приверженность, часто фанатическая преданность искусству для искусства возникает у тех представителей мелкой буржуазии, которые находятся в глубоком разладе с действительностью.

Этот разлад с действительностью был присущ и Золя и Гауптману, — в этом их революционность.

Однако Плеханов тут же добавляет, что разлад этот относится к отдельным возмутительным проявлениям общественной жизни, так сказать, к безобразной поверхности общества. Рыцари искусства для искусства не спрашивают себя о глубоких причинах этих нелепостей и страданий, у них нет силы прокритиковать глубокие корни отрицательных явлений, усумниться в самых основах буржуазного общества и восстать против них.

«Дело в том, — говорит Плеханов, — что, критикуя отдельные черты, писатели эти оставались, по существу, в рамках буржуазного общества».

В этом и была их беда. Недавно это прекрасно показал в своем этюде об Эмиле Золя наш товарищ Анри Барбюс ⁵.

Плеханов говорит, что именно ввиду своей поверхностности, отсутствия настоящего боевого духа, творческой программы натурализм оставляет читателей глубоко неудовлетворенными, и на смену ему часто приходит всякая романтика и мистика с ее мечтаниями и метаниями, но также оппозиционная по отношению к жизни лишь поверхностно и также неспособная подняться до практически революционной позиции.

Гауптман интересен, между прочим, и тем, что в нем эта смена происходила в рамках его личности: мы знаем и Гауптмана-натуралиста и Гауптмана-фантаста. Но там и здесь он все тот же робеющий перед основами буржуазного общества полукритик.

Гауптман всегда был человеком осторожным. И беда его заключается в том, что ему присуща не только внешняя осторожность, — нежелание дразнить полицию и патриотических гусей, — но и внутренняя.

Что касается внешней осторожности, то, надо отдать справедливость Гауптману, он не всегда выдерживал тут линию: он иногда становился «дерзок». Читатель сейчас увидит это на примере первой юношеской драмы Гауптмана, но «дерзости» было немало и в «Ткачах», и в написанном Гауптманом специально по поводу столетнего юбилея «освободительной войны» 1813 года «Праздничном спектакле», и в некоторых других случаях. Всякий раз, как Гауптман был дерзок, он вплетал в свой поэтический венок неувядающую розу, и ругательства, которыми его осыпали в этих случаях реакционеры, превращались через несколько лет в знаки отличия в глазах всей передовой Европы.

Но, как мы уже сказали, беда в том, что Гауптману присуща и внутренняя осторожность. Он все-таки крепко связан со своим мещанством, с некоторой долей пасторства, с подлинной пустоватой интеллигентщиной и ее сентиментальностью.

Так и кажется в самых смелых взлетах Гауптмана, что у него остается ниточка на ноге, и взмахи его крыльев не в состоянии ее порвать: его классовое происхождение напоминает ему в конце концов о себе и заставляет его возвратиться вниз. И как бы он ни раскрашивал свою родную голубятню в небесно-голубой цвет и как бы ни уверял себя и других, что это, в сущности, высота небесная, — остается верным, что голубятня есть только голубятня и что Гауптману не суждено было стать тем соколом, по поводу которого Горький пел песню «безумству храбрых».

Тем не менее Гауптман, как человек очень большой и по-настоящему поэтически даровитый, подлинно гуманный, часто испытывал глубочайшую тоску в окружающей обстановке. Иногда, приложив ухо к сердцу того или другого из его произведений, можно услышать такие стоны собственного сердца поэта, которые показывают, что внутри его горит какое-то пламя, которое хотело бы вырваться. Это относится и к последнему произведению Гауптмана.

3

Но будем верны хронологии. Сначала о пьесе «Перед восходом солнца».