Том 6. Зарубежная литература и театр

Вы, может быть, знаете, что был в Берлине молодой, очень даровитый офицер Шерингер ¹¹, служил он в рейхсвере. Ему казалось, что рейхсвер недостаточно дрессируется для грядущей борьбы с пролетариатом; ему казалось, что Германия затоптана в грязь и для того, чтобы восстановить славное ее имя, надо разделаться с теми, у кого нет патриотизма, — только так можно избавиться от позорного мира и Веймарской конституции. Он вступил в фашистскую организацию и был присужден к тюрьме за заговор против тогдашнего правительства, ради скорейшего прихода фашистского правительства. Но в тюрьме он сделался коммунистом, и теперешнее фашистское правительство его, конечно, не выпустит. Он сделался коммунистом не в силу какой-то случайности. Просто он — очень правдивая, энергичная натура. Он хотел восстановления справедливости по отношению к Германии. Это толкнуло его на борьбу. Он оказался в тюрьме, он разбил свою карьеру, а там стал спорить с людьми, которые тоже сидят в тюрьме, и он узнал, что все лозунги, за которые он боролся, фальшивые, люди, за которыми он пошел, оказались такими людьми, которых он должен ненавидеть, так как это все гешефтствующие капиталисты и их слуги, которые именно не дают исхода из того мира несправедливости, из которого он хотел вырваться. И он сделался коммунистом.

Теперь имеется красный отряд его имени, куда вошли многие люди, ушедшие из фашистских и социал-фашистских военных организаций.

По этому поводу Троцкий написал целый ряд разных, довольно неприятно пахнущих инвектив — мы-де заключаем союз с офицерами, с людьми, которые недавно были патриотами и даже фашистами, и что это-де показывает, как мы отступаем от нашей программы. Но это, конечно, только со зла и огорчения говорит Троцкий, потому что на самом деле ничего этого нет. Существует глубочайший распад в рядах наших врагов. Очень часто эти трещины, которые знаменуют собою распад, проходят до самого сердца буржуазных стран, и эти трещины захватывают и отрывают от капитализма тех мелких буржуа, у которых по тем или другим причинам больше чуткости, больше отваги. И они вырываются из рядов нашего противника и находят путь к нам.

Ни в какой степени не будем закрывать глаз на некоторые недостатки и на то старое тряпье, которое на них может еще висеть. Ни в какой степени не будем считать их законченными коммунистами только потому, что они нас признают. Некоторые из них никогда, может быть, не дойдут до того, чтобы стать подлинными коммунистами. Но этот процесс распада и перехода к нам, процесс притяжения западной интеллигенции к магнитному полюсу — к пролетариату — этот процесс в высшей степени существен. С этой точки зрения имеют очень большое значение последние шаги и последний манифест Андре Жида,

Анри Барбюс. Из личных воспоминаний *

I

Это было в Москве. Это было уже после пашей победы. Ленин был уже председателем Совнаркома. Я был у него по какому-то делу. Покончив с делом, Ленин сказал мне: «Анатолий Васильевич, я еще раз перечитал „Огонь“ Барбюса. Говорят, он написал новый роман „Свет“ ¹. Я просил достать его мне. Как вы думаете, очень много потеряет „Огонь“ в русском переводе?» ²

— Разумеется, он много потеряет в художественности, — ответил я. — Он потерял бы, даже если его перевести на французский язык. Сочный, выразительный, полный перца и задора солдатский окопный жаргон, которым Барбюс так великолепно владеет, нельзя передать и на французском языке. Но главное сделать, разумеется, можно, — передать всю эту страстную антивоенную зарядку, кошмар фронта, бесстыдство тыла, рост сознания и гнева в груди солдат.

Владимир Ильич был задумчив: «Да, все это передать можно, но прежде всего в художественном произведении важна не эта обнаженная идея! Ведь это можно и просто передать в хорошей статье о книге Барбюса. В художественном произведении важно то, что читатель не может сомневаться в правде изображенного. Читатель каждым нервом чувствует, что все именно так происходило, так было прочувствовано, пережито, сказано. Меня у Барбюса это больше всего волнует. Я ведь и раньше знал, что это должно быть приблизительно так, а вот Барбюс мне говорит, что это так и есть. И он все это мне рассказывал с силой убедительности, какая иначе могла бы у меня получиться, только если бы я сам был солдатом этого взвода, сам все это пережил. Вот Яков Михайлович (Свердлов) недурно выразился. Он прочел „Огонь“ и сказал: „Весьма действенная реляция с поля битвы!“ Не правда ли, это хорошо сказано? Собственно говоря, в наше решающее время, когда мы вступили в длинную полосу войн и революций, настоящий писатель только и должен делать, что писать „реляции с поля битвы“, а художественная его сила должна заключаться в том, чтобы делать эти „реляции“ потрясающе действенными» ³.

Ильич вдруг засмеялся: «Вы, впрочем, у нас эстет! Вас, пожалуй, шокирует такое сужение задач искусства». И, лукаво прищурившись на меня, Ильич тихо засмеялся.

Я обиделся.