Том 6. Зарубежная литература и театр

Что означало это явление социально?

Оно означало, что Иоганн Вольфганг Гёте, гениальный сын франкфуртского патриция, приблизительно за два десятилетия до Великой французской революции официально стал во главе передовой германской буржуазии.

Увы, 1789 год не был сужден этой передовой германской буржуазии; ее революционный энтузиазм не возрастал, как у западного соседа, а затерялся в трущобах еще слишком феодальной Германии; и самому вождю пришлось пройти путь не растущей политической зрелости, а политического потускнения, — правда, в известной мере искупленного дальнейшими огромными успехами на поприще углубления культуры личности, художественной глубины и высоких философских взлетов, чего при общей оценке Гёте никогда не надо забывать.

Отчасти этот процесс можно проследить уже по судьбам драмы «Гёц фон Берлихинген».

III

Как писался «Гёц»?

Как мы уже сказали, задача была для Гёте ясна. Для того времени написать «младобуржуазную» драму значило — защищать свободу личности, прогресс и национальность в свободных шекспировских формах.

Много читая по истории, юный Гёте натолкнулся на мысль, что носителями свободы личности и, стало быть, в некоторой мере предшественниками его поколения явились те рыцари-индивидуалисты, которых закалило широкое и вольное средневековье и которых постепенно обломало новое время с его упорядоченным, но безликим и лицемерным государством.

Это значило — будь Гёте француз, он выбрал бы время борьбы гордых феодалов с Ришелье или «фронду» великого Конде, а будь он англичанин, он, как Шекспир, искал бы отзвуков своему культу личности в типах, вроде Кориолана или Брута, подавая невольно руку с передовых позиций на позиции, в сущности своей реакционные.

Среди исторического материала, попадавшегося ему, особое его внимание привлекли живые повествования о себе самом буйного и хищного рыцаря Гёца из Берлихингена, владельца нескольких замков, откровенного грабителя купеческих караванов, временного вождя восставших крестьян и всегдашнего ненавистника стискивавших его отовсюду законов и порядков князей светских и духовных¹⁴.

Рыцарь понравился ему. Ему показалось, что в него можно влить свое собственное недовольство обществом, не дающим личности свободно развиваться, — обществом, которое тогдашнему Гёте представлялось несправедливым, низменным и отвратительным.

Но была и другая сторона, очаровавшая Гёте, — само средневековье. Его прельщала возможность в шекспировском духе дать множество пестрых сцен, широко набросать картину среды и образы борющихся лагерей.

Отметим здесь же, что Гёте, уже тогда близкий — инстинктивно — к диалектическому мышлению, воспринимал двойственно себя самого и, как это часто бывает с натурами одновременно активными и поэтически одаренными, предполагал возвеличить положительное в себе в одном образе и покарать отрицательное — в другом.

В то время у Гёте был близкий друг: его сестра Корнелия.

Пылая творческим жаром, Гёте, как он сам передает, беспрестанно рассказывал Корнелии отдельные куски своего будущего произведения¹⁵.

Корнелия, может быть, из хитрости, которая делает ей честь, вдруг заявила Гёте, что он много и пылко говорит о своих планах, но вряд ли сумеет упорядочить все на бумаге.

Рано утром на другой день Гёте сел за работу. Он не набросал себе никакого плана. Он просто начал писать сцену за сценой.

Вечером он прочел их Корнелии. Сестра была в восхищении. Но покачала головой и промолвила: «К сожалению, у тебя этого порыва хватит ненадолго, и кончить драму ты не можешь».

Новый удар шпорами по горячему коню: в шесть недель вся драма написана и переписана.

Но отсутствие плана и молодость автора сказались очень своеобразно.

Приблизительно в середине пьесы должна была быть введена знатная дама, приближенная архиепископа, служащая приманкой со стороны князей для колеблющегося и даровитого рыцаря Вейслингена, разрыв которого с Гёцем должен был решить судьбу последнего.

И вот Гёте рассказывает: «На половине работы странная страсть овладела мной. Я хотел изобразить свою Адельгейду крайне привлекательной и сам в нее влюбился. С тех пор мое перо служило с готовностью только ей»¹⁶.

Действительно, в первоначальной редакции «Гёца» Адельгейда разрослась непомерно. Она, так сказать, отодвинула на края все остальные фигуры, не исключая героя.

Однако Гёте был уже тогда очень умным и осмотрительным юношей. «Я ждал того времени, когда я смог отнестись к своему произведению в некоторой степени как к чужому. Я заметил, что, отбросив сознательно единство времени и места, я бессознательно упустил также высшее единство — единство действия».

Гёте сел еще раз переписывать свой манускрипт. Он постарался убрать из него то, что казалось ему слишком фантастическим и страстным, и придать всему целому «более исторический объективный характер»¹⁷.

Однако Гёте тут же решил свою вторую редакцию не опубликовывать¹⁸.