Том 6. Зимний ветер. Катакомбы

— Николаевский бульвар, целковый! — крикнул Петя гвардейским голосом, сам удивляясь, откуда у него взялись эти барские баритональные ноты, тем более, что в кармане у него лежала всего одна синенькая пятерка, которую он «позычил» у того же хозяйственного Чабана.

— Не посрамите честь нашего лазарета! — раздался сверху голос корнета, и Петя увидел на балконе все население палаты, махавшее ему руками и полотенцами.

— Будьте уверены! — процедил сквозь зубы Петя и, заломив на затылок свою боевую фуражку, сказал извозчику: — Трогай!

Трудно поверить, но Петя впервые в жизни ехал один и совершенно самостоятельно на извозчике.

В семействе Бачей извозчик был такой недоступной роскошью, как первый класс на железной дороге, ветчина фрикандо, квартира в бельэтаже, диагоналевые брюки и многое другое, не говоря уже о паюсной икре, ананасах, меренгах со сбитыми сливками.

К извозчику прибегали в самых крайних, экстренных случаях, так же, как и к телеграфу. Извозчик и телеграмма были составной частью всякого трагического случая. На извозчике посылали за доктором, а телеграмма извещала о смерти.

За всю свою жизнь Петя ездил на извозчике всего два или три раза — на вокзал и с вокзала, — и то вместе с папой, Павликом, багажом и тетей, сидя у кого-нибудь на руках или на козлах.

Теперь же он ехал один — интересный раненый офицер с костылем, и, главное, куда? На свидание с девицей, правнучкой героя двенадцатого года, которая жила в самом аристократическом районе города — на Николаевском бульваре, Воронцовский переулок.

Петя ожидал увидеть богатый особняк или в крайнем случае старинный флигелек времен Дерибаса, спрятанный в зарослях персидской сирени, тихий будуар с розовой шелковой лампой, затем кушетку, козетку или что-нибудь в этом роде, узкую ладонь, прижатую к его губам, прическу «директуар» и длинные алмазные серьги в крошечных алых ушках.

Однако все оказалось совсем не так.

Петя попал в полуподвальную квартиру большого доходного дома, где его встретила худая, рослая, пожилая девушка с черной бархоткой на открытой жилистой шее и с длинными желтыми зубами, в которых она держала тонкую папироску.

Ее глаза, похожие на какие-то крупные полудрагоценные уральские камни, неподвижно сверкали, корсет скрипел, муаровая юбка шумела.

— Вы прапорщик Бачей, я не ошиблась? — радостно сказала она и, прищурившись, выпустила из ноздрей две струйки табачного дыма.

— Так точно, — ответил Петя.

— Я Ксения. Вы как раз кстати. Вы нам крайне необходимы. Вы будете Простаков. Там всего несколько слов и очень несложный костюм. На худой случай можно надеть простую косоворотку с шелковым поясом. Костыль оставьте в передней. Я вижу, он вам совсем не нужен. Месье и медам! — закричала она гусиным голосом, отодвигая поеденную молью портьеру с помпончиками. — Позвольте вам представить моего старого друга прапорщика Бачея. Он ранен, но не настолько сильно, чтобы не сыграть Простакова. Прошу вас, Пьер.

Она взмахнула рукой с папироской, и на Петю посыпался пепел.

Небольшая комната, дурно освещенная стоячей лампой-торшер, похожей на жирафа в зеленой шляпке, с полочкой из пятнистого мрамора, — столовая и в то же время будуар и гостиная — была наполнена гостями, занятыми распределением ролей. У всех в руках были тетрадки.

Затевался любительский спектакль в пользу раненых солдатиков. Почему-то выбор пал на комедию Фонвизина «Недоросль».

Во всем этом было что-то весьма старомодное, манерное, а главное, пресное, и настолько не соответствовало представлению Пети о «пользе раненых солдатиков» и о том, что происходило в России, что Петя даже позволил себе слегка улыбнуться.

— Вы скептик, — сказала правнучка героя и сунула ему в руки роль Простакова — тоненькую, сшитую серой ниткой, залапанную тетрадку с овальным штемпелем театральной библиотеки.

Петя прочел первую фразу, написанную каллиграфическим писарским почерком:

«Простаков (от робости запинаясь). Ме… мешковат немного».

Петя посмотрел на окружавших его юнкеров, военных чиновников, гимназистов и прапорщиков — будущих исполнителей Милона, Скотинина, Стародума и прочих персонажей бессмертной комедии — и чуть не заплакал от досады.

Он уже, проклиная все на свете, готов был бежать, но даже и тут ему, как всегда, повезло.

Едва он, притворившись, что углубился в свою тетрадку, собирался незаметно нырнуть в переднюю и драпануть, как вдруг заметил двух прехорошеньких барышень, которые, обнявшись, сидели на подоконнике и делали ему весьма милые гримасы.

Одна была худенькая, другая полненькая. По обе одеты, как близнецы, в совершенно одинаковые английские юбки и фланелевые кофточки с большими атласными бантами на шее и одинаково причесанные по тогдашней моде «директуар», то есть с волосами, забранными вверх и заколотыми на затылке настоящими черепаховыми гребнями, так что нежные шейки и затылки девушек были прелестно открыты и совсем «по-мопассановски» курчавились легкими, как шелк, завитушками, как бы созданными для поцелуя.

И в Петиной жизни опять все волшебно изменилось.