Том 7. Бесы

Как свидетельствует артистка А. И. Шуберт, друг и корреспондентка Достоевского, ее муж, также артист, М. И. Шуберт „прекрасно работал на токарном станке“ и „…по всем правилам математического расчета сделал в миниатюре большой театр и фигуры, которые очень натурально ходили по сцене“.[499] Эту черту М. И. Шуберта (также немца по национальности) Достоевский, по-видимому, передал Лембке, напоминающему в этом отношении также гоголевского губернатора в „Мертвых душах“, искусно выбивавшего по тюлю, и щедринского градоначальника Быстрицына (очерк „Зиждитель“ из цикла „Помпадуры и помпадурши“), имевшего интерес к рукодельному мастерству.[500] Отмечалась известная близость фон Лембке и к некоторым градоначальникам из „Истории одного города“ Салтыкова-Щедрина.[501]

Прототипом юродивого Семена Яковлевича послужил известный в свое время московский юродивый Иван Яковлевич Корейша (1781–1861). Сведения о нем Достоевский черпал в основном, очевидно, из брошюры И. Г. Прыжова „Житие Ивана Яковлевича, известного пророка в Москве“ (СПб., 1860). Прыжов, чтобы ближе познакомиться с жизнью народа, сам в одежде нищего пространствовал пешкам от Москвы до Киева. Он лично посетил Ивана Яковлевича и описал это посещение. М. С. Альтман, указавший на известное сходство портретного описания юродивых Достоевского и Прыжова, отметил, что „личное посещение Лямшиным Семена Яковлевича находит себе соответствие в подобном же посещении Прыжовым Ивана Яковлевича“. „… рассказывая о своем посещении, Лямшин сообщает, что святоша «пустил ему вслед собственною рукою двумя большими картофелинами». И эта характерная деталь имеется в рассказе Прыжова о том, как Иван Яковлевич приведенную к нему больную ударил по животу двумя яблоками, а на другую «болящую сел верхом и стал ее бить по голове яблоком»“.[502]

В „Житии Ивана Яковлевича“ приведено излюбленное словечко юродивого „кололацы“, упоминающееся в материалах к „Бесам“ и получившее распространение в журнальной полемике 1860-х годов. Катков, полемизируя с „Современником“, употребляет это словечко Ивана Яковлевича, приравнивая взгляды руководителей журнала к бессмысленным выкликаниям юродивого: „Кололацы! Кололацы! А разве многое из того, что преподается и печатается, — не кололацы? Разве философские статьи, которые помещаются иногда в наших журналах, — не кололац? <…> новые культы, новые жрецы, новые поклонники, новые кололацы, новые суеверия не так благодушны и кротки; они обругают всякого, кто пройдет мимо, и обольют нечистотами всякого, кто решится сказать свое слово, кто изъявит сомнение или потребует испытания; они зажмут себе уши, чтобы не слышать убеждений; они цинически скажут вам, что не знают и знать не хотят того, что они осуждают. С неслыханною в образованных обществах наглостью они будут называть всех и каждого узколобыми, жалкими бедняжками, всех, кроме своих Иванов Яковлевичей и поклонников их“.[503] Достоевский в подготовительных материалах к роману применяет слово „кололацы“ к деятельности Петра Верховенского: „NB — Так вы думаете, что общее дело всё равно что кололацы? — Я думаю, что в том виде, в котором оно представляется, — кололацы“, и еще один пример: „Кололацы“. „У него откровенные кололацы, а у вас те же кололацы, но вы думаете, что величайшая мудрость“ (XI, 236, 235).

Тот же Прыжов описал в статье „26 московских лже-пророков, лже-юродивых, дур и дураков“ и другого московского „пророка“ — Семена Митрича. Из контаминации имен двух юродивых — Семена Митрича и Ивана Яковлевича — Достоевский мог произвести имя своего юродивого Семена Яковлевича.[504]

M. С. Альтман отмечает, что вышедшая из монастыря Марья Тимофеевна (Хромоножка) — „вариант прыжовской Марии Ивановны, тоже хромой, взятой из богадельни“.[505] Но сходство этих женских образов ограничивается лишь именем и хромотой обеих. Образ Хромоножки имеет, иные, более сложные, в том числе фольклорные, истоки.

Одним из прототипов капитана Лебядкина, по предположению А. С. Долинина, мог быть П. Н. Горский, второстепенный беллетрист 1850-1860-х годов, с которым Достоевского связывали литературные и личные отношения. „Пьяница, скандалист, мелкий вымогатель, он как бы охотно подчеркивал, с каким-то сладострастием, но и не без надрыва, свою нравственную низость, себя противопоставляя людям «порядочным» и в то же время язвительно-зло и умно над ними издеваясь“.[506] Горский, подобно Лебядкину, „был также «штабс-капитан в отставке», писал и печатал разного рода вирши, и патриотические, и сатирические, козырял своей бывшей военной карьерой и в пьяном виде является таким же деспотом со своей любовницей М. Браун, как Лебядкин с сестрой-хромоножкой. Кроме того, у Горского в его очерке «Бедные жильцы» выведен «регистратор Лебядкин», упоминаемый и в «Высокой любви»“.[507]