Том 7. Бесы

От специального ответа критикам, однако, Достоевский воздержался, сочтя „послесловие“ запоздавшим, и ввел послесловие в „Подростке“, а „Братьям Карамазовым“ предпослал предисловие. Здесь он изложил свои цели и эстетическое кредо, предвосхитив критические нападки и заодно ответив на критические разборы „Идиота“ и „Бесов“. В 1873 г. он ограничился полемикой „по поводу“ в „Дневнике писателя“ (см. рассказ „Бобок“, фельетоны „Полписьма одного лица“ и „Одна из современных фальшей“). В „Бобке“ Достоевский едко иронизирует над критиками, объявлявшими и его, и героев „Бесов“ безумцами: „А насчет“ помешательства, так у нас прошлого года многих в сумасшедшие записали. И каким слогом: «При таком, дескать, самобытном таланте <…> и вот что под самый конец оказалось <…> впрочем, давно уже надо было предвидеть». <…> Припоминается мне испанская острота, когда французы два с половиною века назад выстроили у себя первый сумасшедший дом: «Они заперли всех своих дураков в особенный дом, чтобы уверить, что сами они люди умные». Оно и впрямь: тем, что других запрешь в сумасшедший, своего ума не докажешь. «К. с ума сошел, значит: теперь мы умные». Нет, еще не значит“ (XXI, 42–43).

По совету К. П. Победоносцева Достоевский 10 февраля 1873 г. преподнес наследнику престола А. А. Романову отдельное издание романа. В письме он разъяснял причины, побудившие его создать произведение на основе нечаевского дела, — зерно возражений Достоевского критикам романа, подробнее развернутых в статье „Одна из современных фальшей“. Он писал: „Вот где начало зла: в предании, в преемстве идей, в вековом национальном подавлении в себе всякой независимости мысли, в понятии о сане европейца под непременным условием неуважения к самому себе как к русскому человеку!“. Однако хотя Достоевский в статье и проводит мысли, близкие к идеям, изложенным в названном письме, но подчеркнутая личная подоплека его аргументации отличается от официально-холодных тезисов послания к наследнику престола. Вместо Грановского и Белинского, невольных отцов нынешнего нигилизма, в статье на первом месте сам автор, вспоминающий о „давнопрошедшем“ петрашевском деле, т. е. в некотором смысле участник социалистического движения и предшественник современных нечаевцев: „Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности <…> я сам старый «нечаевец»…“. Отвечая критику „Русского мира“, утверждавшему, что Нечаев „мог найти себе прозелитов только среди праздной, недоразвитой и вовсе не учащейся молодежи“, Достоевский, ставя себя, „старого“ петрашевца, на место нынешнего молодого человека, решительно отрицает это мнение как легкомысленное и несправедливое: „…почему же вы думаете, что даже убийство à la Нечаев остановило бы, если не всех, конечно, то по крайней мере некоторых из нас в то горячее время среди захватывающих душу учений. <…> Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния <…> то дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится!“ (XXI, 129, 131, 133). Исключительно важно и значимо это признание писателя для верного понимания творческой истории и смысла „Бесов“. Воспоминания Достоевского о 1840-х годах, исповедь бывшего фурьериста и заговорщика явственно ощутимы в романе: именно как „спешневец“ понимал и чувствовал Достоевский, что современному пылкому и благородному молодому человеку, устремленному к высоким идеалам и остро недовольному настоящим, очень легко стать „нечаевцем“. Выделив благожелательные или спокойные отклики на роман и не вдаваясь в подробности, оставляя в стороне резко отрицательные мнения, автор разъяснил свою цель и ту функцию, которую исполняют в „Бесах“ Нечаев и нечаевское дело. Несомненно, тактическими соображениями объясняется то, что Достоевский выбрал мишенью для прямой полемики статью сотрудника реакционного „Русского мира“, пытавшегося доказать, что русское общество „здорово“ и что революционные идеи не имеют в нем питательной почвы. В широком смысле ответ писателя был ответом всей петербургской критике и особенно Михайловскому, статьи которого произвели благоприятное впечатление на Достоевского, так что он даже собирался писать о них отдельно, пораженный страстностью и искренностью, с которой критик „изобрел «Народ» и желает обновить весь русский мир новым и неслыханным мною доселе «консервативным социализмом»“ (XXI, 306).