Том 7. Художественная проза 1840-1855

– Вам странным должен показаться образ моей жизни; в этом признались уже все мои приятели, но нарочно для этого-то и живу я так. Что ж? я мог бы иметь хорошую квартиру, мебель, прислугу, пару лошадей, дюжину поваров, кучера, дворецкого; но, знаете, всё это так обыкновенно… Нынче этим не удивишь. Да и для меня это полезнее; при виде окружающей меня бедности я прилежней работаю, как будто у меня и не лежит ничего в ломбарде… А чуть вспомню – вот и беда: мы, писатели, люди такие неумеренные.

– Заблуждаться свойственно человеку, – не извиняйтесь, Наум Авраамович… Я сам непрочь от сего… эт-то, в страстную пятницу, перед отъездом сюда… мерзко вспомнить… Благороднейшие пииты нашего града уподобились скоту бессловесному… у всех на другой день фонари под глазами были.

– Но вы не так меня поняли.

– Всё равно, – произнес он с жаром, – мы поймем друг друга… Скажите мне, что я могу на первый раз получить в год от пиитики?

– Вот видите, времена нынче странные: люди предпочитают поэзии прозу.

– О, грубые души, во тьме бродящие, бедных разящие, ложно мудрящие, низко творящие, вечно кутящие, пьющие, спящие, света не зрящие… – и пошел, и пошел… да так, что, я вам скажу, наговорил он их штук сорок… Ну, голова}

Я взглянул на него; лицо его было бледно и сияло каким-то неземным вдохновением; глаза страшно блистали, весь он слегка дрожал.

– Что с вами? – спросил я в испуге.

– Недуг пожирающий, тьму разверзающий, музу питающий, в радость ввергающий, плоть убивающий, дух возвышающий… – и опять пошел…

Страшно было смотреть на него; глаза его бегали, как у белки; нижняя губа как-то судорожно качалась; он уж едва держался на ногах.

– Сядьте! – сказал я и подвинул к нему стул, опять забывши о его недостатке.

Поэт не успел сесть, как уже был на полу…

– Землю пленяющий, небо вмещающий, огнь возжигающий… – шептал он, подымаясь с полу.

– Извините! – сказал я и поспешил подать ему помощь, но вдруг отскочил в ужасе…

– Черт вас возьми с вашим вдохновением! Вы пролили у меня чернила и залили мою статью! – закричал я с негодованием.

Поэт ничего не слышал. Он продолжал свою импровизацию. Между тем гнев мой несколько утих, и я очень радовался, что обидное мое восклицание не было им услышано.

– Успокойтесь, успокойтесь, любезный Иван Иваныч!

– Ох! – сказал он. – Это вы, Наум Авраамович, а мне показалось, что сам бог пиитики, Аполлон, предстал пред очи ничтожнейшего из пиитов.

Я вежливо поклонился.

– Извините, что я вас так много утруждаю присутствием моей малой особы, которая в присутствии вашем…

– Ничего. Лучше поговоримте о деле. Вы бедны?

– Я нищ!

– Что ж вы намерены предпринять для своего содержания?

– Наум Авраамович! Вы сами гласите, что уж и в ломбардном заведении ваши денежки водятся. А чем вы их нажили… мне бы то есть хотелось идти но следам вашим… Выпустите меня в литературу! Не корысть, не соблазны мира сего… поверьте… Мне бы так тысячи три-четыре на первый раз…

– Ого! – подумал я и поднял свой изувеченный стул.

– Только бы иметь средство прилично содержать себя и не быть в крайности; доставьте мне сию возможность.

– Право, не знаю как; задача трудная. По крайней мере знаете ли вы хоть один иностранный язык?

– Как же! еврейский, греческий, латинский, славянский…

– А немецкий, французский?

– Нет, Наум Авраамович.

– Плохо… на перевод, значит, нечего и надеяться. Не пробовали ли вы писать прозой? На прозу цена выше…

– «Fiunt oratores, nascuntur poetae»[5], – изрек Гораций; следственно, несомненно, что родившийся пиитом легко может сделаться оратором… Небезызвестно вам, что у нас еще с риторики задают рассуждения, хрии и прочая; я писал их по приказанию местного начальства, но душа моя…

– Оставьте-ка лучше вовсе свое намерение.

– Ни за что! Я не изменю своему призванию: Аполлон и девять сестер, именуемых музами, что на греческом наречии значит…

– Знаю, знаю. А я бы лучше советовал приняться за что-нибудь другое…

– Нет; лучше соглашусь довольствоваться тысячью рублями годичного продукта для поддержания бренной жизни сей, – произнес он с усилием, как будто бы делая величайшее пожертвование.

– Право, лучше поступите в статскую службу.

– Но небезызвестно вам, Наум Авраамович, что на первый раз жалованье слишком недостаточно. 300 рублей с копейками…

Я внутренне усмехнулся.

– Но уверяю вас, что и поэзия не больше принесет вам.

– Как! И вы это говорите! Вы, о богатстве которого весть гремит повсюду, которого наш град прозвал своим Крезом, – Крез, изволите видеть, был богаче всех, – которому весь наш град завидует…

– Да с чего вы это взяли, что я богат? я, право…

– Не скрывайтесь, Наум Авраамович! Вы хотите этим отвлечь меня от поприща, на которое влечет меня сердце, но пусть я буду терпеть глад и хлад, скуку и муку, насмешки человечества, изгнанье из отечества и прочие увечества, – но никогда ни за что не откажусь от пиитики. Вот они, вот плоды светлых вдохновений, сильных ощущений, тайных упоений, бледных привидений, адских треволнений, диких приключений, тягостных мучений, сладостных кучений, бед и огорчений…

– Чудо, чудо! – закричал я. – Да вы собаку съели, Иван Иваныч!