Том 7. Конец века (1870-1900). Часть первая

Точно также и административная реформа не дала всех тех результатов, которых от нее ожидали. Прежде всего, она осталась незаконченной, а начиная с 1866 года — года покушения Каракозова — множество исключительных, якобы временных мероприятий умалило значение новых учреждений. Даже там, где они функционировали беспрепятственно, уже оправдывалось положение, что всякая реформа управления, не сопровождающаяся улучшением нравов, обманчива. Только что созданные земства страдали пороками предшествовавшей им администрации; уже встречались дела о взятках и растратах государственных средств.

Развитие революционного духа[193]. Все эти разочарования не могли не возбудить в интеллигенции, т. е. в образованных классах, некогда с таким воодушевлением отнесшихся к реформам, глубокого недоверия к правительству и к тем методам, которыми оно пользовалось и которые привели к таким жалким результатам. К этому недоверию после первых проявлений реакции присоединилось сильнейшее раздражение. К 1870 году установилось мнение, что от правительственной инициативы нечего больше ждать, что царь и его чиновники не смогут и не захотят переделать самих себя, что поборников прогресса надо искать не в правящих кругах, а в случае надобности — предстоит выступить против них.

Задолго до 1870 года значительная часть русской молодежи подпала под влияние самых передовых учений Запада. Герцен и Бакунин, уехавшие из России либералами, в изгнании быстро сделались революционерами — социалистами или анархистами[194]. В самой России в первые годы царствования Александра II Чернышевский и Добролюбов, несмотря на всю осторожность, с которой они из-за цензуры должны были высказывать свои мысли, были представителями и пропагандистами радикализма[195]. Под их влиянием создалось то поколение молодых людей, которых Тургенев окрестил именем «нигилистов». Сотни юношей и молодых девушек, резко ломая все русские традиции, как религиозные, так и семейные, уезжали за границу, чтобы получить в иностранных университетах научное образование, а главным образом — чтобы на свободе ознакомиться с запрещенными русским правительством учениями.

Впрочем, можно почти с уверенностью утверждать, что приблизительно до 1870 года для всей этой молодежи дело шло скорее о личной эмансипации, чем о политических или социальных преобразованиях. Но после 1870 года картина меняется. Парижская Коммуна облекла смутные чаяния русских эмигрантов в более определенную форму. «Не напрасно мы видели, как развертывалась ее трагедия», писал впоследствии революционер Лавров. Она казалась им вступлением к неминуемой социальной революции, которая охватит всю Европу. В университетах, особенно швейцарских — в Цюрихе и Женеве, русские студенты и студентки находились в сношениях с изгнанниками Коммуны и ревностно усваивали их учение до тех пор, пока петербургское правительство, обеспокоенное скоплением в Швейцарии революционных элементов, не приказало всем русским подданным, учившимся в швейцарских университетах, вернуться в Россию (1873).

Там, на родине, эти молодые люди с первых же дней оказались на подозрении; полицейские притеснения непрерывно укрепляли их революционные убеждения; эти молодые люди не могли не желать действовать, но вопрос был в том, как взяться за дело. Крестьяне и рабочие, составлявшие 97 процентов населения, были равнодушны к реформам, которых они не могли понять[196]. Поэтому, чтобы создать необходимые для поступательного движения России предпосылки, надо было «идти в народ», расшатать его традиционную веру в бога и царя, заставить его понять свое бедственное положение и увидеть возможность выхода. «Наша задача, — сказала впоследствии в Москве на суде Софья Бардина, — внести в сознание народа идеалы лучшего, справедливейшего общественного строя или же уяснить ему те идеалы, которые уже коренятся в нем бессознательно; указать ему недостатки настоящего строя, чтобы в будущем не было тех же ошибок…»