Том 7. Мы и они

Н. Попов. «Лили (Власть женщины)». – На обложке розочки, гостинодворский модерн. Вся бумага – нежно-голубая. Лили – героиня – обольстительная и благородная падшая женщина. То есть такой хотел ее, кажется, сделать г. Попов, но все у него в конце замутилось. С горечью, с ужасом читаю я на этой книге: «пятнадцатая тысяча». Пятнадцать тысяч! Целое население города, держало в руках «Лили» и питало души косноязычием автора. Неужели пятнадцать тысяч человек могло обмануться? На что пошли? На голубую бумагу? Кто искал «пикантности» – поделом обманулся. Но другие? Для меня все-таки загадка – «успех» (читательский) книг, подобных «Лили». Я понимаю распространение лубка откровенного, вроде Арсенов Люпенов и Нат Пинкертонов; он может «интересовать». Главное же, неисцелимое, свойство лубка «под литературу» – абсолютная неинтересность. Обыкновенный читатель может прощать плохой стиль, даже не замечать нелитературности книги, но мне всегда казалось, что в таком случае он требует «интересности», занимательности. Чем же прельстила «Лили» толпу в 15 тысяч? Чем прельщают «Ключи счастья» г-жи Вербицкой? Они, эти «Ключи», столь же нелитературны и, главное, в той же мере незанимательны, как и Лили. Тут очевидное недоразумение. А может быть, есть в современном русском «простом читателе» неизвестная черта, – для нас, присяжных литературных судителей, неизвестная; а для читателей вряд ли очень лестная.

Поднимемся, однако, ступенькой выше, перейдем от безграмотности к полулитературности.

Не знаю только, можно ли книгу А. Куркина «Очерки новейшей бурсы» поставить в разряд «полулитературных». Слишком первобытно неумело она написана, и как это жаль! Тема по существу интересная. А книгу смогут прочесть разве только однокашники А. Куркина. Прочтут и скажут: «Ага, вон что Алеша-то вспоминает. И написал! Да, да, как же, было это у нас!» Но помимо товарищей одного выпуска с А. Куркиным, книга никому ничего не даст и не может дать, разве внушит сожаление к автору, как к доброму человеку, занимающемуся явно не своим делом.

Валериан Светлов. «Змея и чаша». (Изд. Маркса.) Рассказы из «быта» военных докторов. – Автор, кажется, «присяжный» писатель, и потому удивительно, что у него нет примитивного навыка. Язык мало гладкий и утомляет серая, серая скука – признак неисцелимой бездарности. Напечатано убористо, но все же не рекомендую покупать эту книгу и на железнодорожных вокзалах: она не развлечет, а утомит.

Вяч. Артемьев. «Стены» (Изд. Гонг.) – Тоже рассказы из военного быта, в ином несколько роде, как будто живее, но зато с большими претензиями.

И. Данилин. «Рассказы» (Изд. Сытина.) – Книжка, в сущности, совершенно невинная. Никаких, конечно, надежд, никакого интереса, но и зловредного ничего.

О. Снегина. «Рассказы». – Не очень затейливое женское рукоделье. Любовь, дети. Детские платьица часто удаются дамам. О любви г-жа Снегина пишет так: «Тайные мечты жгли его в часы одиночества, но мешал какой-то неясный страх…» и т. п. Очень обыкновенно, – до безобидности, если ничего не требовать.

Л. М. Гущин. «Новые рассказы». (К-во Антей.) – У всех этих современных полулитературностей – бесплодная надежда на какую-то милую «картинку», именно картинку, без хвостика, без сюжета, без эпоса. А язык вроде: «Сегодня волшебная лунная ночь…», «Как ядовитая змея прокрадывается в душу апатия…». Один рассказ называется: «Роза в трауре».

Е. Курлов. «Ира» и др. рассказы. – Неприятные рассказы, не без позывов на декадентство пятнадцатилетней давности. Особенно неприятен первый рассказ: волшебная Арина превращается в Иру; и во время превращения «чудные серые глаза с поволокой зажигались огнем, все лицо светилось совершенно своеобразным ярким светом». Не занимательно.

Г. Завражный. «В народе». – Это симпатичная невинность. Похоже, что автор сам из народа. Он – «сознательный», но при этом добродушен и оптимистичен. Ни языка, ни рисунка – нет, конечно, но нет и претензий; и за то спасибо.

Однако подымемся еще на одну ступеньку выше, перейдем к хорошей середине, к хорошему второму сорту. Идти так, как я иду, т. е. снизу вверх, – выгоднее и приятнее. После какого-нибудь Львова радуешься и Снегиной, а после Снегиной видишь достоинства Гусева-Оренбургского, видишь ясно все его права на существование.

Гусев-Оренбургский! Да неужели он – серьезный литературный писатель, – «хорошая середина»? Это зависит от точки зрения. Подойти к г. Оренбургскому с литературной программой maximum – и от него ничего не останется. Но справедливо ли это? Нужно ли?