Том 7. Мы и они

Но довольно; к тому же все выраженное последними цитатами – лишь «следствие» первой, первого положения: есм я один. Больше никого нет. Когда человек один, совершенно и навсегда один, то не естественно ли упраздняется для него и мораль, и все что хотите? Может ли и быть иначе? «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали…» И в другом месте: «Я даже не знаю, пишется ли „нравственность“ через ъ или через е». Так, но где же вина Розанова? И неужели в простом «аморализме» все дело?

Нет, если кто в чем виноват, то не Розанов, а виноваты все, подходящие к Розанову с общечеловеческими требованиями. Никаких к нему требований предъявлять нельзя. Общество требует исполнение известных условий от своего члена. А Розанов – не член человеческого общества, и оно должно быть по отношению к нему только экском-муникативно. Естественное положение – не быть в круге «не себе подобных». Болезненно-уродливое переразвитие «самости», – личности, – лишает человека его человеческих свойств и, в конце концов, как это ни странно, – лишает его той же «личности». В безмерности соприкасаются концы: и переродившаяся личность Розанова уже тонет, исчезает в стихийности.

Кого же упрекать? Кому говорить? Да и кого жалеть? Можно только наблюдать, как интереснейшее явление, не возмущаясь, не оскорбляясь по человечеству нисколько. Уже потому не оскорбляясь, что Розанов, может быть… и не человек. Высоко даровитый писатель, замечательнейшее существо, поразительное явление – по не человек. Кто же он? Паук? Или яркая золотая бабочка? И то, и другое. Как бабочка или паук, что бы они ни делали, как бы себя ни «вели», не могут быть ни циниками, ни лжецами, ни предателями, – так и Розанов. Как они, он всегда целомудрен, верен и правдив. Мы же, люди, ему не судьи. Это надо помнить прежде всего.

И пусть его накажет Тот…

Или наградит. Мы тут опять ничего не знаем. По человечеству – не судим, а по Божьему – не знаем.

Розанов написал («на обороте транспаранта». «Уединенное» – стр. 132): «Я не нужен: ни в чем я так не уверен, как в том, что я не нужен».

Здесь есть человеческое прозрение. После многих откровенных до цинизма («цинизм» – с нашей, обычной точки зрения) слов о своей «удивительности», о своей высоте, – такое же откровенное признание своей «ненужности». И опять он прав. Конечно, не «нужен» никому, – ведь никто ему не нужен. В предисловии он так прямо и отправляет своего читателя: «К черту»… Разрешая и ему отправить автора: «К черту!» Какая же у нас может быть «нужда» в Розанове? Но это все опять по человечеству. Розанов не может быть нужен мне, как человек. Но как явление – другое дело. Наблюдая объективно, со стороны, мы должны признать, что это явление имеет большую ценность. Оно не забудется, оно послужит каждому, кто сумеет правильно подойти к нему и правильно его воспринять.

Явление – «Розанов» – также громадно, как и вопросы, в одинокой глубине которых он дышит: пол, Бог, смерть. Он живет в них для себя, для себя одного; и все кончает, все покрывает слово последнее: Смерть. «Я говорил о браке, браке, браке… а ко мне все шла смерть, смерть, смерть» (стр. 261).

Нет, не поймет никакой умный англичанин или другой европеец глубины и ужаса этого «явления». Но хоть бы мы поняли.

Конечно, все, что я сказал о Розанове, – не только не исчерпывающе, по даже и не вполне точно, ибо я дал схему, а жизнь полна живых противоречий, смешений. Но схема верна. И верно то, что «перерост» личности, последняя точка последнего индивидуализма – гибель человека, гибель и личности. Есть времена истории (наша история как раз переживает такое время) – когда уклон к индивидуализму крайнему особенно пагубен. Как же не радоваться, что в литературе нашей, – в одном из глубоких проявлений жизни, – царствует сейчас общность, идет общее развитие? Да пусть себе пока нет ярких писательских личностей, пусть пишут все одинаково – и хорошо, пусть творят «литературу». Нет сейчас «писателей» – будут потом. Была бы литература. Была бы чаша – а уж Бог пошлет свою росу.

Беллетристические воды *

Литературное однообразие огорчает и лишает сил. Чувствуешь, что и сам должен быть однообразен, если хочешь оставаться правдивым. Читаю одну книгу за другой, и все кажется, что перечитываю. Волей-неволей и писать приходится то, что уже писал. Какая была бы радость встретить свежую мысль, молодое слово. Но не встречаешь. И поднимается порою несправедливая, огульная ненависть к «современной литературе». Боже мой! Да не хочу я писать о всех этих Ковалевских, Розовых, Брусяниных, – но и об Арцыбашевых, Куприных, Горьких тоже не хочу. Начинает казаться, что самый гениальный роман Арцыбашева (если б и был такой) не стоит единого вздоха человеческого. Пропади она пропадом, «литература».

Это, конечно, мгновенное «настроение», по жаль, что современные книги могут порождать такие настроения.