Том 7. Рассказы, очерки. Статьи. Письма

И вдруг загрохотал старина:

– Да что, у меня собачьи ноги, што ль! Ды бегаешь, ды гудешь на коршуней ды на ястребов, а рубаха вона вся истлела, другой год с плеч не спущаю. А портки хорошо сзаду разлезлись, а кабы спереду! Ды это беги в буерак ды хоронись от баб, покеда ночь не накроет, – срамота.

– Отчего у. вас цыплята и куры облезлые?

– Ды голопузые все. Зори-то холодные, цыплята все к наседке, лезут под нее, друг дружку топчут, – гам такой, колдоворот. Ведь сотни под одну лезут. Ну, придешь, дохлые валяются, – позадавят друг дружку.

Он поднял цыпленка – головка у него бессильно свесилась.

. . . . . . . . . .

Закурилась пыль. Подкатил блестящий автомобиль.

Вышел старый Колдун с далеко загнувшимся желтым клыком, с злой бородой. За ним вывалилась толстая Ведьма. Выскочил Поганка с обломанным хвостиком, с облезлыми рожками, поводя торопливо подвижными брехливыми ноздрями. Воззрились на профессора с собачьими ногами. А он, как на грех, повернись к ним спиной, – потянулся за дохлым цыпленком, и огромный зад вывалился в громадную прореху.

Колдун, Ведьма и Поганка ухватились за животы и покатились.

– Ха-ха-ха!.. Азиатский социализм!..

Колдун, прожевывая завязшую бороду, истошно завизжал:

– Разве мы не говорили: Россия не доросла еще. Только западноевропейские развитые формы беззлобно перейдут в социалистические, и «через двести лет небо будет в алмазах». Обращаюсь не к вам, азиатам, а к европейскому пролетариату, к той его части, которая еще не успела разложиться… гляньте…

Вырвавшаяся клубом пена стала стекать по желтому зубу.

Ведьма добавила:

– На Западе птицеводство – это целая наука: лаборатории, институты, профессура, чистота, колоссальные здания… а тут… с собачьими ногами… зад-то, зад один чего стоит!

Поганка юлил и заглядывал Колдуну в глаза.

Каутский, Дан и Абрамович сели, и автомобиль как провалился, только серая пыль затхло покурилась…

Профессор загрохотал:

. . . . . . . . . .

– Дохнут, сказываешь, дохнут? А ты, паря, гля…

Мы глянули. Далеко в синеве левадных верб, в конце хутора, надрываясь, худые, как скелеты, лошади везли бревна и сваливали на расчищенном месте.

Председатель сказал:

– Птичник там строим. Лес-то есть – вербы в левадах режем. А вот с гвоздями плохо – ни гвоздя. Нечем.

– Ну, как же вы? Приостановится постройка?

Он слегка прикусил кончик мизинца зубами, подумал, не торопясь сказал:

– Зачем приостановится? Уж кончаем. Плотники сверлят дырочки и гонят деревянные гвозди, к сроку поставим. А за гвоздями охотимся… – и засмеялся.

По всем хуторам ходят с клещами колхозники и всюду, зорко присматриваясь, как старые зубы, дергают из потолка, из стен, из заборов гвозди.

К сроку поставят. И мало того что поставят, – да будет десять тысяч кур. А через полтора-два года – и все пятнадцать тысяч. И тогда устроят у них птичью станцию, лаборатории, и будет она руководить целым районом. А возможности для птицеводства колоссальные.

«Ничего, старина, ничего. Не смущайся, что зад вываливается».

Единоличник

В Большинском колхозе мы спрашиваем:

– Много у вас единоличников?

– Из четырехсот дворов – двадцать восемь.

– Кулаки? Середняки?

– То-то что беднота. Один, что ли, середняк.

На Горбатовском:

– Сколько у вас единоличников?

– Да с три беды осталось: не то восемнадцать, не то двадцать.

– Богатые?

– Иде там богатые! Голь.

– Чего же они не идут в колхоз?

– Да вот уперлись – ни тпру ни ну. «Подождем, говорят, больше ждали».

То же самое в Ягодном, и на Фомихине, и на Басках, и на Бобровском, и в других колхозах. В чем же дело?

Вот полуразвалившийся куренек. Собака в репьях. Лошадь с обвисшими ушами. Три куры. Баба костлявая. Мужик замученный, в морщинках, а не старый.

До революции – многолетний батрак, кроме порток и рубахи, ничего не было. Пришла советская власть, дала землю, дала возможность уцепиться за хозяйство. Сбился, купил курень, лошаденку. Женился, дети. Пришло наконец время: зовут его не Митькой, а Митрий Митрич. За всю свою горькую жизнь он в первый раз стал «хо-зя-и-ном».

По улице идет высокая, иссушившаяся в работе женщина. Казаки прозвали ее «Самокрутихой» и никогда не упустят случая погоготать над ней:

– Здорово, Самокрутиха. Пойдешь в коммуну?

– Терпеть не могу.

– Ну, в колхоз?

– Терпеть не могу.

– Чего же ты любишь?

– Совместную обработку.

Казаки ржут на весь хутор. А она идет дальше, не оглядываясь, прямая, исхудалая, иссохшая от нищеты и работы.

Все ломается кругом, рушится старое, обломками валится отдельное, замкнутое крестьянское хозяйство. Громадиной подымается обобществленное хозяйство. И этот единоличник-бедняк видит, что оно могучее, что оно несет неохватимые возможности лучшей жизни, и он вовсе не враг колхоза: ну, ладно, – только ему-то дайте насладиться, вот сейчас, сию минуту тем, в чем он провел всю жизнь, не имея возможности прикоснуться и видя, как его трудами пользуются другие.

Эти бедняки единоличники – сгусток индивидуализма деревни, тот остаток, который бывает во всяком процессе и который постепенно растворяется, – ведь их было гораздо больше, и они без всякого нажима переходят в колхоз.

Кулак

– Много у вас кулаков?