Том 7. Весталка

Она вошла в мою память объединенно с невзгодами, а именовалась вторым хлебом, спасительницей. «Хлеба» этого, даже его очисток, а больше всего вареного, печеного и жженного в золе, в кострах и в пепелищах, я наелась потом на всю жизнь, так что и не могу глядеть на него иногда без тошнотной тяготы, но пока, в то знойное лето, картошка ждалась с упованием и надеждой. Хоть бы ее было досыта.

Мы раскопали с матерью длинную полосу затоптанной, неподатливой земли вдоль двора. На посадку копили «срезки» — верхушки с драгоценных базарных клубней с ямками-глазками, да еще какие-то дальние родственники в обмен на кусок шелка, последний подарок отца, дали матери ведро мелочи, объяснив, что это «самая посадочная». Мать вздыхала, перебирая клеклую морщинистую дрянь с чахлыми ростками. Мне было до слез жаль серый крепдешин, который пришлось отдать благодетелям. Я заметила, в войну родственники часто оказывались хуже чужих людей. У матери было много родни, но теперь все нас словно забыли, тогда как раньше бывали часто, гостили неделями. Вот и сейчас обобрали, сунули эту «посадочную», которую и даром бы отдать грех, а мать не решилась даже отвергнуть.

Чувствовала себя виноватой я. Мысль посадить картошку, раскопать двор была моей, да и копала тоже я, вечерами, иногда и ночью: в мае долго светло, а когда луна — копай хоть до утра. Мать сомневалась: что может родиться тут, если не могла расти даже пахучая дворовая ромашка, но я настойчиво копала и копала, билась над тупой лопатой, и в конце концов мать тоже стала помогать, осилили, взрыхлили, посадили эту полосу. В июне я даже носила воду поливать картошку, — лето стояло, как назло, без гроз, без долгих дождей. Но картошка поднялась, да такая здоровая, что к июлю уже совсем закрыла землю и вскоре дружно зацвела белыми, малиновыми цветками с веселым зрачком. Видела я ее больше ранним утром, когда уходила в госпиталь. Вся в ясной росе, она будто улыбалась, сулила сытую зиму. Мне было как-то легче жить, легче идти на службу, когда представляла — у нас будет урожай, снимем мешков пять, — на минуты даже отдалялась, хоть и не забывалась, война. Все было мирно здесь, в глубоком уральском тылу, а утро и подавно — сине-розовое спокойное марево висело над крышами, над дворами и далями, обещало жаркий безмятежный день. Детский день с легкими ветерками, с облачками, бездумно накрывающими горячее солнце, с облачной этой тенью, когда на миг-другой блаженно вздыхает душа, день с бабочками, кузнечиками, красными, синими стрекозками и даже редким и тающим где-то в истоме петушиным криком. Иногда я уходила в это состояние с головой и боялась стряхнуть, шла так, будто бы в школу, маленькой девочкой, когда надо мной еще не было никаких несчастий и даже не ждалось их, вот разве что возможное «плохо» за контрольную по арифметике. Но и она, эта будущая двойка, не так уж тяготила мою вечно ясную душу: может, еще и не будет, может, я правильно решила, — я просто шла, несла в себе очарование этого ясного утра и дня, с дальними петухами и с предощущением всего долгого и бесконечно счастливого, что зовется лето, каникулы, новые книги, которые мать и отец всегда дарили мне, когда я приносила переводный табель, иногда и грамоту с Лениным и Сталиным. Я не стряхивала это ощущение, даже когда появлялось из-за поворота вдали высокое здание нашей четырехэтажной школы — то же самое, мирное, довоенное, где и сейчас виднелись на лепных ордерах и карнизах под крышей облупившиеся символы мирного ученья — раскрытая книга, ручка, кисть в обрамлении неизбежных колосьев, и, только свернув еще раз за угол, упиралась взглядом в желтый тесовый забор с будкой-проходной, и забор возвращал меня к войне, к моей палате и к моим несчастьям. Здесь я брела уже медленно, припоминала, кто из «моих» пошел на поправку, кто плох, кто безнадежен, застану ли его сегодня, кто мучается в бреду и ему уже ничем не поможешь. В мозгу перелетали фамилии: Крюков, Мингазеев, Столбов, Пряничкин, Карапетов, Зобнин… Нет, Зобнина уже… Позавчера увезли. Мои раненые были почти без лиц, в лучшем случае — глаза, многие не могли говорить. И это мычащее или безмолвное, иногда глухо стонущее, забинтованное до макушки обозначалось одной из тех фамилий. Может быть, то была самая страшная палата в госпитале, самая тяжелая группа с таким незначительным вроде названием — челюстно-лицевая. Пожалуй, она точнее всего выражала, копировала лицо войны. И чем ближе подходила я к проходной, неподатливее шли мои ноги, казалось, вот-вот я остановлюсь под действием какого-то неведомого, но всесильного магнита, парализующего и мою волю, и мои движения. Стряхивала, сбрасывала эту тяготу, что-то твердила себе такое, вроде: надо! надо! — подразумевала это слово-приказ и отворяла дверь проходной.