Том 8. Фабрика литературы

Хорошо или плохо это изложено у автора? Можем ответить, что изложено это интересно, но «интересно» в данном случае — это недостаточно и неудовлетворительно, потому что там, где автор, в соответствии с темой своего произведения, включает, хотя бы косвенно, образ Ленина, необходимо искусство первоклассного художника, а не только скромное умение пользоваться материалом.

Затем появляется некий Шпитовский, член ЦК, «левый большевик». Узнать, кто послужил прототипом для этой фигуры, нетрудно. Вот первая реплика Шпитовского: «Ведь это же апперцепция исторического процесса! В общем, суммарно… Нельзя подражать чужой истории. Да, да, да! Если кто-либо предполагает, что из него выйдет русский Фукье-Тэнвиль…» Дело в том, что Бухарин обладал не просто бессмысленным идиотическим лексиконом; его псевдонаучная, идиотическая фразеология была как бы шифром контрреволюции. Так что сам-то Шпитовский-Бухарин в плане контрреволюции был вполне осмыслен, вменяем и словесным идиотизмом он болел мнимо. Если бы автору удалось разработать характер Шпитовского в этом разрезе, мы бы получили в пьесе не мелкую фигуру враждебного, мерзкого идиотика и «теоретического психа», мы бы могли тогда увидеть крупного врага — заговорщика, последовательного идеолога терроризма, фашиста в его начальном образе, вуалирующего свое истинное лицо бредом во всеуслышание, святостью чистого, книжного мыслителя и бездейственного «теоретика». Чтобы истолковать образ Шпитовского в этом смысле, можно было бы, например, изобразить его, Шпитовского, говорящим просто по-русски и действующим с точки зрения своих интересов вполне здраво, лишенным всякой взвинченности и «психоидеологии», когда Шпитовский находится в своей контрреволюционной среде. Или сделать нечто подобное этому.

Дзержинский сразу разгадывает чужеродную душу Шпитовского. «В общем, суммарно… антиципация, сециссионисты, — гневно передразнивает Дзержинский. — Постараюсь, чтобы ЦК освободил его от общения с нами». «Попик с перевернутым языком!» — характеризует далее Шпитовского Дзержинский.

Очень хорошо удалась автору сцена посещения Дзержинского известным поэтом Корневым. Этот поэт имеет, конечно, за собой реальный прообраз. «Слава тебе, господи, — говорит Корнев елейным, подобострастным голосом, входя в кабинет Дзержинского, — не оставляет заступница нас, грешных. Привела она пред ясны революционны очи великого народного сокола… Кланяюсь низко, смиренно прошу защиты у богатыря Дзержинского. Не погнушаюсь и к плечу приложиться». Дзержинский (гневно): «Выйдите! Слышите? Выйдите!.. И вернитесь человеком!»

Но такие сцены в пьесе Козакова бывают нечасто, и создание образа Дзержинского автору не удалось. Причина неудачи в том, что тов. Козаков подошел к своей работе — в отношении изображения Дзержинского— не творчески, а иконографически. Автор сделал следующее; общеизвестные опубликованные выдержки из дневников Дзержинского, написанных в тюрьмах до революции, извлечения из его речей, произнесенных совершенно по другому поводу, чем у автора пьесы, тов. Козаков искусственно разбил на отдельные реплики и монологи и искусственно же вложил их в уста Дзержинского. И теперь Ф. Дзержинский, по воле автора, свои слова, некогда написанные или сказанные им по другому случаю, произносит уже в качестве председателя ВЧК из деловых и оперативных соображений.

Это получается неуместно. Автор, стремясь точно передать язык Дзержинского, обнаружил, однако, лишь неприятное своеволие. Мы все знаем поэтический язык дневников Дзержинского, в которых выразилось его органическое революционное человеколюбие, тем более нельзя пользоваться этим языком своевольно. Если же автор был не в силах создать своими средствами эквивалент языка Дзержинского или смутился перед такой задачей, то зачем же он взялся за свой труд и чем же ему можно помочь?.. Одним списыванием и копированием слов великих людей невозможно создать их литературные или драматургические образы. Здесь необходимо творческое усилие самого автора, и, быть может, самое наибольшее усилие — больше, чем тогда, когда образ является произведением чистой фантазии.