Том 8. Письма 1898-1921

Прежде всего — длиннейшее письмо Станиславского. Суть его в том, что он полюбил меня и «Песню Судьбы», но не полюбил ни одного из действующих лиц. Перечитывал пьесу раза четыре, пишет массу соображений — очень скромно, очень хорошо. Я ответил ему длиннейшим письмом, главным образом о том, что для меня — Россия, относительно которой он недоумевает. Впечатление и у меня и у Любы, что пьесы он не поставит, и я об этом не горюю, потому что верю в Станиславского. Если действительно нет причин обходиться без театра, он поставит, если — хоть одна против театра, — не надо. Мережковский предлагает в Александринку, но я прошу подождать, да и не очень хочу Александринки, от нее все хуже пахнет. — 18-го буду читать «Песню Судьбы» нескольким человекам у нас.

7 декабря был я у Жени на рождении его. Тогда же связался опять с Либерсон (основательница кружка одиноких) и г-жой Санжарь (казачка, сегодня буду слушать ее пьесу; она — типа людей, случайно не самоубившихся, вроде Свенцицкого или Брюсова).

9-го был у Мережковских, которые в ужасе от Москвы, «Русской мысли», булгаковских кружков и многого другого.

10-го спорил с Чулковым не на жизнь, а на смерть — о «России и интеллигенции».

11-го объяснялся по тому же поводу с Городецким, который просит тебе поклониться. Он — очень хороший, все такой же, но мы с ним не согласны.

12-го, как ты читаешь, вероятно, в сегодняшних газетах, читал в Литературном обществе. Об этом подробно напишет Люба. Оживление было необычайное.

Всего милее были мне: речь Короленко, огненная ругань Столпнера, защита Мережковского и очаровательное отношение ко мне стариков из «Русского богатства» (Н. Ф. Анненского, Г. К. Градовского, Венгерова и пр.). Они кормили меня конфетами, аплодировали и относились как к любимому внуку, с какою-то кристальной чистотой, доверием и любезностью. Зал был полный. Венгеров говорит, что на заседании Литературного общества никогда не было такого напряжения. Я страшно волновался хорошим внутренним волнением, касающимся темы, а не публики. К публике я окончательно привык. — В «Правде жизни» мой доклад не будет, потому что — длинен. 30-го читаю еще, вероятно, «Культуру и стихию» в религиозно-философском обществе (после Вяч. Иванова о «Русской идее»). Где напечатаю «Россию и интеллигенцию», — еще не знаю.

13-го отдыхал от чрезмерных разговоров разговорами несложными и купался в ванне. Зато сегодня днем буду у Мережковских, ранним вечером слушаю Санжарь, а поздним — у Сологуба. Завтра — у Копельмана, послезавтра — религиозно-философское собрание (доклад Мейера).

Отчего ты мало пишешь?

Целую.

Саша.

Тетю не вижу давно. О комнате для тебя думаю, тетя уж говорила об этом.

203. С. К. Маковскому. 23 декабря 1908 Петербург

Многоуважаемый Сергей Константинович.

Вот Вам любимый мой цикл, пожалуй, лучшее, что я писал в этом году (из лирических стихов). Нравятся ли Вам эти стихи?

Здесь 120 строк. Больше не посылаю Вам, потому что хочу, чтобы этот цикл появился отдельно, ничем не разбавленный. Буду очень Вам признателен, если сможете перевести мне гонорар за него до выхода. Крепко жму руку.

Ваш Александр Блок.

204. С. А. Венгерову. <1908. Петербург>

Глубокоуважаемый Семен Афанасьевич.

Прошу Вас, примите Якова Анисимовича Горувейна по неотложно важному общественному делу. Если Вы не сможете помочь ему сейчас (помощь необходима сегодня же, как он расскажет Вам), то, может быть, сможете указать ему, куда он мог бы обратиться. Лично я не обращаюсь к Вам только потому, что сам сейчас отправился хлопотать по этому делу. Прошу Вас извинить нас с Я. А. Горувейном за то, что беспокоим Вас в неурочные часы, но, как Вы узнаете из рассказа его, помощь действительно неотложна, так как людям, о которых хлопочет Я. А. Г., грозит смертная казнь.

Преданный Вам Александр Блок.

205. А. Н. Чеботаревской и Ф. К. Сологубу. 22 января 1909. < Петербург>

Милые Анастасия Николаевна и Федор Кузмич.

Получив сейчас письмо, хотел зайти поговорить, да боюсь, что мы совсем бесплодно будем говорить и Вы не убедитесь. Право, не обращайтесь ко мне с такими просьбами. Я говорю совершенно прямо: если бы я умел быть легким и веселым, я бы непременно принял участие в затее постановки «Ночных плясок». Это совсем не то, о чем Вы пишете, Анастасия Николаевна, и не соответствует чтению на эстраде; против таких затей я ничего не имею. Но зато я и не умею. Мое выступление в роли очень большой, трудной, требующей грации и развязности, в роли иронической, — будет очень безвкусной пародией на «юного поэта» и на самого себя, даже если бы я загримировался и долго репетировал.

Если Вы меня любите, не настаивайте. Если будете настаивать, значит Вы любите не меня, а мою тяжелую и неповоротливую маску, которая мне всегда доставляет мучение.

Кроме всего этого, мне теперь очень трудно вообще Вы знаете, что мы с Любовью Дмитриевной со дня на день ждем ребенка.