Том 8. Повести и рассказы 1868-1872

Развивая мотив еврейского происхождения Сусанны, писатель вставил фразы, в которых ее судьба сравнивается с судьбой Ревекки — героини романа Вальтера Скотта «Айвенго» (см. с. 109). Большие вставки на полях чернового автографа были сделаны в эпизоде первой встречи Петра Гавриловича с Ратчем у Фустова, и здесь, как и в других местах рукописи, дополнения, вносимые в текст, были разработкой намеченного в плане. Так, например, слова Ратча: «Дело! Дело! — завернул к вам пока, отогреться» (с. 65) развивали «мотивировку» появления Ратча у Фустова, содержащуюся в плане («давал урок его брату и зашел трубочку покурить»).

Некоторые детали плана были в процессе работы над текстом повести уточнены. В плане, например, о Михаиле Колтовском сначала было сказано: «полков<ник> гвардии», затем исправлено: «ротм<истр> гвардии». В черновом автографе чин Колтовского не обозначен — для него оставлено место. И лишь при переписывании текста, в беловом автографе, окончательно определился чин героя.

Некоторые пункты плана вошли в произведение только как элемент сюжета, не получив сколько-нибудь обстоятельной разработки. «Страшная сцена между сыном и отцом» лишь упоминается в тексте повести, а пункт плана: «Сусанна грозит самоубийством» нашел отражение в описании минутной слабости героини, которая после объяснения с Семеном Матвеичем Колтовским приняла решение покончить с собой, но тут же отказалась от него. Совсем не находят своего осуществления такие важные детали плана, как отъезд Михаила Колтовского в действующую армию на Кавказ и гибель его «в экспедиции» (в тексте повести сказано глухо: «известие о смерти гвардии ротмистра Михаила Колтовского… Исключен из списков» — с. 118). Таким образом, не только первоначальный план, но и корректирующие его дополнения-характеристики героев кое в каких деталях расходятся с текстом повести. Однако в целом работа над повестью в черновой рукописи характеризуется плавностью перехода от первоначальных замыслов, отраженных в планах и характеристиках, к полному и развернутому их осуществлению. Резких переломов, принципиальных поворотов в концепции произведения на этом этапе не происходило.

Наиболее значительная переделка в черновой рукописи — изменение окончания повести. Закончив работу, поставив свою подпись и дату, Тургенев снова вернулся к черновому автографу и приписал внизу страницы, а затем и на обороте листа большую вставку, которой в окончательной редакции соответствует текст: «Я начал размышлять — уста мои невольно шепчут: „Несчастная! несчастная“» (с. 137). Можно предположить, что эта вставка была сделана после первых чтений повести — может быть, после чтения Полине Виардо или в ее семье. Она представляет собой попытку объяснить смысл изображенной ситуации, дать дополнительную мотивировку поведения героини. Писатель как бы ведет беседу и спор с возможными оппонентами и стремится противопоставить свое понимание повести неверным толкованиям.

Попытки прокомментировать свои повести в своеобразном эпилоге характерны для Тургенева. Дискуссией о рассказанном Тургенев окончил французский вариант «Первой любви». Подобный конец первоначально предполагался и в повести «Степной король Лир». В отличие от тех случаев, когда Тургенев, написав такие концовки, отказывался от них при окончательной обработке произведения [184], в повести «Несчастная» эпилог-объяснение был «канонизирован». Возможно, что решительное осуждение Полиной Виардо этой, «слишком мрачной», повести побудило Тургенева ввести умиротворяющие слова в свое заключительное «резюме»: «Кто знает: быть может — ее душа уже радовалась тому, что ушла сама к нему, к своему Мишелю?» (с. 137). Это дополнение вносило некий новый оттенок в концепцию окончания повести. Не меняя общего безнадежно-скорбного ее тона, писатель смягчил его за счет лирического отступления о силе любви, способной победить даже смерть.

После доработки окончания повести Тургенев переписал ее набело, дополнительно исправляя стиль. В беловом автографе он несколько сокращает описания, стремясь, видимо, устранить элементы, которые в тексте черновика представляли собой продолжение работы над характеристиками формулярного списка и были нужны скорее автору для полного уяснения своего героя, чем читателю. Так, после слов: «было его девизом» (см. с. 65) Тургенев вычеркнул: «и здоровье его процветало. Я ни у кого не видывал таких белых и блестящих зубов, такой крепкой и гладкой кожи». После: «а я промолчал» (с. 66) зачеркнуто: «Неприятное впечатление производил на меня этот многошумный господин Ратч, со своим заигрываньем, хлопаньем по ляжкам, со своим медным смехом, во время которого белые глаза его как-то странно и беспокойно бегали из стороны в сторону».