Том 8. Преображение России

В муфте не было револьвера, в муфте ничего не было, так как носовой платок остался в руках Ели, и полковник, бросив муфту на кресло, забормотал преувеличенно строго:

— В муфте!.. С муфтой в столовую входить!.. Это… это кто вас приличиям учил?.. Не могли в передней оставить?.. Раздеться немедленно!.. Вырвикишка!.. Сними кофточку с барышни!.. А то… возись с вами: разогреется, выйдет на холод, схватит какой-нибудь коклюш или дубльфлюс, — а я виноват буду!..

Когда совершенно оробевшая Еля сняла кофточку и даже шапочку, полковник скомандовал ей:

— К столу!

Но тут же спохватился:

— А может быть, разговор будет недлинный, а?

— Длинный, — прошептала Еля.

— Что-о?.. Недлинный?

— Длинный.

— Садитесь.

И указал ей стул перед прибором, поставленным Вырвикишкой.

— Для большей ясности, — с первого слова: чья такая?

Еля сказала. Полковник не был лично знаком с Худолеем, но слышал о нем.

— Но ведь у вас же там есть свой командир полка?

— Свой?.. Да, у папы, — прошептала Еля, вся еще потрясенная рокотом и рыком большого лысого полковника.

— У папы, у папы… Конечно, не у вас лично… Гм… Завилась… галстук надела… — разглядывал ее выпуклыми глазами полковник. — Значит, дело серьезное?

Еля действительно старательно одевалась и завивалась перед тем, как прийти и позвонить с замиранием сердца в полковничий звонок. Это у подруги своей, Эльзы Цирцен, просидела она с час перед зеркалом… дома сказала, что идет к ней готовить уроки, а Эльзе сказала, что идет в театр. То, что этот строгий человек, с такими ярко-рыжими усами, заметил ее старания перед зеркалом у Эльзы, не сконфузило ее: это придало ей, напротив, больше прочности, и, невесомо перед тем сидевшая, она теперь плотнее прижалась к стулу и ответила ему:

— Очень серьезное.

— Так-с!.. Ну, выпейте сначала чаю… Налейте сами, — умеете?.. Стаканов не бьете?.. Рукавчиками их не опрокидываете?.. Говорите сразу, а то я сам налью.

Еля чуть улыбнулась, но держалась на стуле прямо и чаю не наливала.

— Наливайте же! — прикрикнул полковник.

Еля вздернула плечом, поднялась, налила себе чаю.

— А рому?.. Ром пьете?

— Бро-ом?.. Не-ет…

Подняв брови, полковник соображал, ослышалась она или намеренно шутит, но слишком уж робко было юное личико, и Ревашов раскатисто захохотал, вставляя среди хохота:

— Учат вас там!.. В гимназии!.. Бро-о-ом!..

— А-ах!.. Вы сказали: ром! — догадалась сконфуженно Еля, однако не покраснела, только улыбнулась, опустив глаза, и начала усиленно мешать ложечкой в своем стакане.

— Гм… — отхохотавши, стал наблюдать ее Ревашов. — А сахар клали?.. Чем больше мешают пустой чай, тем он, конечно, слаще становится!..

Сконфуженная уже по-настоящему и прикусившая от неловкости нижнюю губу, Еля вдруг поднялась со стула и сказала довольно громко:

— Я пришла… просить вас за брата!

— А-а!.. Он кто же?.. Мой драгун?

— Нет… он… Он — политический… Сидит в тюрьме…

— Те-те-ре-те-те! Политический?..

— Не политический, так… ерунда…

Еля окончательно смешалась, и у ней захватило дыхание, а полковник откачнулся на спинку кресла. Выходило, что он был почти прав, представив барышню эту с револьвером в муфте: не у нее, так у брата ее — револьвер!

— Я такими вещами не занимаюсь, — сказал он строго. — Ваш брат политический, а я должен его освобождать, чтобы он меня же потом ухлопал?.. Дудки!.. Попался, и пусть сидит!..

— Он — Ко-олька!.. Ка-кой же он по-ли-тический! — протянула она, искренне изумленная, что такой важный по виду человек как будто боится Кольки. — Он же совсем мальчишка еще, — на год старше меня!..

— Однако… за что-то попал же в тюрьму?.. Не за то же, что по латыни кол!..

— Брошюрки нашли… и все… И, представьте, в Я-кут-ку!.. Они хотят его выслать в Я-кут-ку… Где на собаках… на собаках.

Задрожал голос, задрожала нижняя губа, и слезы блеснули…

— Э-э… на собаках!..

Полковник отвернулся, поднял повыше голову, провел рукою по шее.

— «Они хотят»… Кто это «они»?..

— Они… Губернатор… Административно…

— Вот и… возись теперь с вами!.. «Брошюрки»!.. Раз они запрещенные, ну и на черта их беречь?.. Запрещенные, — значит, в печку!..

Побарабанил по столу, стал накладывать себе сардинку на хлеб.

— Ничего я тут не могу!.. Сообразите вы с вашим братцем, что я могу?.. Губернатор ведь высылает, не я?.. Значит, к губернатору и надо… По-нят-но?

— Он отказал… Папа был у губернатора…

— Ну вот… Папе отказал, а мне не откажет?.. И мне откажет.

— Вы — командир полка!.. Как же он вам откажет?..

Так горячо это было сказано Елей, что Ревашов поглядел на нее пучеглазо и опять захохотал, хотя и не так громко, как прежде. Хохот ободрил Елю. Слова говорили одно, а раскатистый хохот — другое, и верилось именно в него, а не в слова.

Большой перстень на волосатом пальце полковника, перстень со сверкающим сине камнем, подсказал ей то же, что и все здесь, — и старинное серебро на столе, и вся щедро освещенная комната, — огромный резной ореховый буфет, тяжелые кресла, — именно, что полковник может освободить Колю и освободит: скажет только губернатору: «Охота вам мальчишку мучить!..»