Том 8. Преображение России

Голос у Макухина стал глухой, но он улыбался. Улыбка сделала его и проще, и наивнее, и моложе: так спокойны были ровные белые нижние зубы и такие совсем беззлобные загорелись искорки в серых глазах.

— Но вы меня все-таки не бросайте, хорошо?.. Не бросайте!.. Ведь я не знала, что его встречу… и таким встречу… Хорошо?.. Не бросите?..

Она поднялась с места и взяла его за руку, добрая, как девочка.

— Ну вот… Зачем же бросать? — просто ответил он и, дотянувшись неловко, краем губ прикоснулся к ее руке, а она, как третьего дня у себя на даче, поцеловала его в прочный, угловатый, обрезанный по прямой линии лоб.

Глава тринадцатая Брак законный

После отъезда Алексея Иваныча, а следом за ним совсем неожиданно, точно в погоню, и Натальи Львовны с Макухиным Павлик чувствовал себя покинуто, совсем сиротливо. Точно все уехали от него, все уехало, и он обречен Увару, от которого вечный «зюк», то есть стук, и его двум ребятам, очень крикливым.

Жутко даже было в первые дни, однако скоро случилось здесь то, чего он не ждал: таинство брака; и неожиданно пустое событие это имело для него последствием поворот к ясности, смеху и даже здоровью.

Была щемящая сердце тоска, когда уехала с кем-то неизвестным ему, которого называл Увар «наш же брат-рабочий», — она, в котиковой шапочке и с далекими глазами.

— Красивый? — спрашивал о нем, о Макухине, Увара Павлик.

— Конечно, отъелся, слова нет! — загадочно отвечал Увар. — При богатстве отъелся — мудрого ничего нет… И борова кормить если хорошо, — пудов пять сала сымешь… а то и восемь… Кабы у меня не семейство, нешто я сам не мог бы в люди выйти?.. Слободным манером! С деньгами, брат, всякой барышне будешь мил, хорош, а ты без денег попробуй…

И долго он так, этот Увар, — и чтобы не слушать явной для себя какой-то обиды, вышел Павлик на свежий воздух ковылять по пригорку.

Стоял пароход у пристани и гудел, готовясь к отплытию. Пристань вся шевелилась и чернела народом… Какие-то горы ящиков на ней появились, — желтых ящиков и белых мешков… Море кругом было невиданно голубым, и розовые тянулись в дали и в голубизне пропадали нежнейшего рисунка горы. И Павлик долго сидел, созерцая, и уж отошел пароход, дымно трубя и могуче бунтуя винтом воду, а Павлик сидел весь в тоске и томлении, похожем на легкую зубную боль, и часто он отводил глаза от моря и глядел на бросающуюся всплесками в горы белую ленту шоссе, по которому уехала с «нашим братом-рабочим» Наталья Львовна. И необычайно ясно казалось временами ее лицо. Оно было совсем не таким намеренно преувеличенно разудалым, как тогда, на иноходце Гречулевича, оно было жертвенным, робким, обреченным, и откуда-то из очень глубокого-голубого смотрели из-под шапочки надвинутой ее глаза, очень грустные, с огромной болью…

И куда бы ни глядел Павлик, — розово-дымчатой болью казались дальние горы, пыльно-коричневой (безлистый лес) болью казались ближние горы и бесконечной голубой болью — море. И даже резкая особая боль схватила сердце от того, что пароход уходящий, черный, резал его, голубое море, как в черной вставке крупинка алмаза режет стекло.

И, весь охваченный этой созвучной болью кругом, едва заметил Павлик, как снизу, темным ползучим комочком подкатилась медленно и стала с ним рядом какая-то краснолицая с натуги старушка, с выбившимися из-под теплого платка полуседыми косицами, губастая, с широким утиным потным носом, с маленькими серыми глазами, злыми от усталости, тяжко дышащая, с мешком за плечами.

Остановясь, поглядела на Павлика пытливо.

— Здесь, что ли-ча, носаревская дача?.. Будто, говорили, в этих местах.

И Павлик заметил при этом: широкий рот был у старушки, — не было всех передних верхних зубов.

— Носаревская?

Оглядел ее с любопытством Павлик и добавил не то горько, не то шутливо:

— Бывают же люди иногда счастливые и сами того не чувствуют… Я с носаревской дачи.

— Ну-у?.. Уварка мой там живет… Тетка я ему родная…

— Тетка?..

Вспомнилось вдруг недавнее Уваркино, как говорил он Ивану Щербаню: «Только чтобы не был ей на проезд расход лишний…» И спросил Павлик изумленно-весело:

— Да ты уж не Арина ли?

(Зачем-то запомнилось и это имя.)

— Она, она самая! — тоже повеселела старушка, увидев, что ждали ее, — ждут, — значит, не зря она приехала: нужна.

Павлик проворно поднялся на свои костыли.

— А ты же что же там?.. Сынок его… Носарева-то… или так… дачник?

— Дачник, дачник… Сюда, молодая, за мной!

Даже сам на себя подивился Павлик, так это бойко у него сказалось и совсем не то чтобы в насмешку, а просто была в этом общительность, простонародность, даже готовность помочь. И заковылял он почему-то гораздо бойчее обычного: это потому, что, пересиливая всю его только что обступившую боль, бодро и знающе, хотя и тупо и тяжело ставя ноги в рыжих башмаках, шагала, шмыгая потным носом, старушка Арина, приехавшая в невесты дворнику дачи Шмидта Ивану, тоже старику.

Он и привел ее к даче Носарева радостно и так же радостно сказал белобрысому Увару:

— Вот она!.. Приехала наша невеста!.. Получайте!..