Том 8. Преображение России

Мочили ей голову холодной водой, успокаивали как могли и умели и вот что узнали наконец. Вышла она со своим ребенком посидеть на скамеечке около домика на улице, ребенок же все плакал (не хотел спать), она его укачивала на колене, мурлыкала ему песенку, — задремал он, но тут же вслед за ним задремала и она сама. Сколько времени дремала так, не знает, только, не открывая глаз, чувствует, что ребенка кто-то берет у нее из рук. Она подумала, что это пришел муж, и пробормотала в полусне: «Не тронь, я только его укачала, а ты…» — и открыла глаза. Ребенка не было, и мужа около нее не было, но она сквозь темноту почему-то успела заметить два острых уха невысоко над землей, и тут же как будто слабенький такой голосок ее ребенка донесся, а потом ничего уже больше не видала и начала кричать одно это: «Зверь! Зверь!»

Зверь, значит, подкрался к спящей и зубами, — чем же еще, — выхватил из рук сонной матери сонного ребенка. Как же он мог схватить его? За шею, конечно, — шейка у ребенка тоненькая. И какой же именно зверь мог рискнуть забраться в укрепление, чуть только стемнело? И почему не лаяли собаки? Разве могли они не почуять какого-то зверя? Все это было совершенно непонятно. Но если даже и был это какой-нибудь барс, что ли, — все так и решили, что, может быть, барс, — то где же и как искать его ночью, тем более что ребенка спасти было уж нельзя… Один старый солдат усомнился даже, действительно ли зверь какой-то заскочил в крепость, — не сама ли, мол, задушила ребенка и где-нибудь закопала, а на зверя только сваливает.

Это услышал мой отец и сразу, как он говорил мне, воспылал такой ненавистью к этому солдату, что готов был его ударить. Такого горя, какое было у Поли, подделать было бы нельзя никакой актрисе.

Мужа ее сменить было нельзя, — караул есть караул, — отдали ее на попечение соседок, отозвали дежурный эскадрон и стали дожидаться утра, когда только один Зенкевич, как охотник, по следам мог догадаться, что за зверь такой в восемь часов вечера совершенно безбоязненно зашел в укрепление, — хотя бы только и в солдатскую слободку, — и унес из рук матери грудного младенца.

Мой отец не уходил домой из слободки, его охватил ужас… Дело в том, что чем больше он думал, тем больше терялся в догадках о звере, тем больше начинала казаться ему вероятной догадка драгуна, которого он так возненавидел.

Вместе с несколькими другими, между прочим и Муравин тоже был в этой группе, он довольно далеко отъехал от укрепления в степь. Все рисковали наткнуться на засаду, но все были страшно возбуждены тем, что вот какой-то зверь осмелился на чудовищный поступок… и если бы целая стая таких зверей попалась им тогда ночью, кинулись бы на них шашки наголо. Ни зверей, ни людей не встретили, объехали все укрепление кругом, вернулись снова в слободку, справились, заснула ли Поля, но увы, узнали, что Поля стала уже совсем «не в себе», как говорили солдатки: она помешалась!.. Горела, как волчий глазок, восковая свечка, стояли и сидели солдатки, а на Полю, метавшуюся на кровати и все время кричавшую: «Зверь! Зверь!» — жутко было глядеть.

Мучительная была это ночь для моего отца. А утром отправилась кавалькада искать зверя. И что же? Нашли ведь, и не так далеко, место, где действительно какой-то зверь лежал и жрал младенца Поли…

— Очень печально! — искренне сказал Коля и добавил: — Ваш отец, значит, окончательно убедился, что это был зверь?

— Да, убедился… Но никто, даже самый главный охотник и замечательный стрелок Зенкевич, хотя и долго разглядывал следы, не определил все-таки, что это за зверь.

— «То был пустыни вечный гость — могучий барс», — мрачно продекламировал Коля.

— Так все и подумали, только Зенкевич отрицательно мотал головой и говорил:

— Як бога кохам, нет, господа, то не барс, як бога кохам!

Однако, когда спрашивали, — кто же все-таки, если не барс, — разводил руками и говорил: «Не вем!..» В этом исключительном, из ряда вон выходящем случае он, отлично говоривший по-русски, заговорил на родном языке.